Видит Бог

— Господь возлюбил его, Ионафан, — расстроенно отозвался Саул.

— Тем лучше, отец мой. Для чего же ты хочешь согрешить против невинной крови и умертвить Давида без причины?

И послушал Саул голоса Ионафана, и произнес с лицом, сияющим, как бы чешуя отпала от глаз его и светлейшее из прозрений просветило душу его изнутри.

— Жив Господь, — вскричал Саул. — Он не умрет. Сердцем моим клянусь. Приведи его ко мне ныне же вечером, и да будет все, как прежде было. И да не будет вражды между нами.

Ионафан уведомил меня об этом разговоре и в тот же день привел пред лицо Саула, и свидание наше прошло куда удовлетворительнее, чем в прежние времена. Саул почтил меня, усадив одесную от себя. Во весь обед он взирал на меня с благосклонностью, подкладывал еду, то и дело обращался ко мне, говорил комплименты, вообще старался во всем угодить, точно я возлюбленнейший из сыновей его и он приносит мне воздаяния, ибо согрешил против меня. В жизни моей не чувствовал я себя столь утешенным, как в тот вечер. Никогда не испытывал я такой безмятежности от единения с царем моим и господином и от исполнившегося чуда существования моего.

Когда после пира он пригласил меня, меня одного, прогуляться с ним по полю сжатой пшеницы, лежавшему на пологом склоне прямо за городскими воротами, я не питал — да и питать не мог — никаких сомнений в том, что примирение наше окончательно. В теплой обстановке взаимного благорасположения мы молча шагали с ним по тропе, шедшей вдоль распаханной почвы, между рядами стерни — снопы уже увязали и увезли для молотьбы и веяния. Следовало бы дать какую-то премию человеку, первым догадавшемуся, на что годится зерно. Земля благоухала, как доброе вино. Нечто мистическое чуялось в этой звездной ночи, в гигантской оранжевой полной луне поры осеннего равноденствия, столь низкой и столь набрякшей, в роскошно черном, лишенном глубины небе, сверкавшем, переливавшемся острыми проблесками золота и белизны, бесчисленными, точно пески морские. Небеса всегда были столь неотъемлемой частью густого нашего воздуха, что я ощущал, как с каждым вздохом легкие мои наполняет бессмертие. И уж совершенное изумление охватило меня, когда Саул поднял огромную, узловатую длань и с редкостной невесомостью опустил ее мне на затылок. И во второй раз за все годы мои ощутил я волшебное прикосновение существа богоравного, отечески любящего, бессмертного и обрел непонятным мне образом жизнь, ставшую ныне новой и чарующе драгоценной. Зачины этого рода всегда небывало возвышенны: небывало возвышенным было и начало моей любви к Вирсавии. Лишь единожды познал я до того столь же бездонное чувство рождения заново — когда меня призвали из Вифлеема играть пред Саулом и он потом взял в ладони лицо мое, чтобы с оцепеняющей силой вникнуть в мои глаза и дать мне те из самого сердца идущие обещания, которые и сам он, и все остальные к утру позабыли. С той поры я ни разу не испытывал столь тягостного разочарования.

— Давид, сын мой, я хочу открыть тебе нечто, — хрипло говорил он, пока мы шли с ним в ту ночь под звездами. — Не знает сна лишь государь один. Поверь, мне это хорошо известно.

И голосом низким, смутительным в откровенной, обнаженной его покаянности, Саул рассказал мне большую часть своей жизни. Большая часть рассказанного им была враньем. Когда я размышляю теперь об искренности, с которой мы в ту ночь говорили друг с другом, я всякий раз поражаюсь, вспоминая, что то была самая долгая и самая последняя из наших с Саулом бесед.

Саул отродясь не мечтал о том, чтобы стать человеком начальствующим. Большую часть молодой своей жизни он полагал себя мужем нескладным и неуклюжим — по причине великого роста своего, такого, что прочие люди не то чтобы до плеча, но и до подмышек ему не доставали.

— Быть может, только по этой причине и был я избран, — скорбно предположил он, словно бы раздумывая над привычной и неразрешимой загадкой. — Я от плеч своих был выше всего народа. Помню, меня то и дело спрашивали, как там дышится наверху. Скажу тебе правду, я никогда особенно не задумывался о Боге и уж меньше кого бы то ни было готов был услышать от Самуила, что Господь решил помазать меня в правителя наследия Своего.

— А ты поверил Самуилу? — заинтересовался я.

— Да разве был у меня выбор? Ведь это он размышлял о Господе, не я. Я поверил ему в тот день. Верю и ныне.

И, желая сказать мне еще одну правду, Саул признался, что и тогда избранничеству рад не был, и теперь положением своим недоволен.

— Я далеко не всегда понимаю, что мне следует делать.

Единственное помышление Саула в тот день, когда Самуил извлек его из безвестности, состояло в том, чтобы отыскать три уже дня как пропавших ослиц отца своего. И уж Саул-то, в отличие от дочери его Мелхолы, не делал тайны из того, что принадлежит к одному из самых незначительных семейств колена Вениаминова. Я с большим успехом использовал эту информацию в наших супружеских распрях с Мелхолой еще долгое время после того, как он умер, а мне удалось занять его место. Когда она искала уронить достоинство мое, обзывая меня овчаром, я отвечал, что ее отец пас и вовсе ослиц, да и происходил к тому же из племени самого жалкого в колене Вениаминовом. Споры наши неизменно приводили нас к фундаментальному расхождению относительно того, кто выше — царская дочь или собственно царь. Победа, разумеется, всегда оставалась за мной: я доказывал свою правоту, приказывая отволочь Мелхолу прочь из моих покоев на ее место в гареме.

— Власть развращает, как я заметил, — признался Саул и отвел глаза, словно намереваясь признаться в чем-то постыдном. — А абсолютная власть развращает абсолютно. Я могу делать все, что хочу. Никто мне не помешает. Даже Самуил. Ионафан пытается порою поспорить со мной, но и ему приходится выполнять мои приказания. Поверишь ли, Давид — я не говорил об этом ни единой живой душе, — поверишь ли, что однажды мне взбрела мысль, всего на секунду, знай, что тебя надлежит убить? Ты можешь в это поверить?

— Нет.

— Мы не должны никогда и никому рассказывать об этом.

— Но зачем ты собирался убить меня?

— Наверное, затем, чтобы преподать тебе урок.

— Какой урок?

— Знаешь, у меня не всегда получается объяснять подобные вещи. Беда моя в том, — помолчав, продолжил Саул, — что в голове моей почти неизменно сидит всего одна мысль, не больше. Если мне удается додуматься до какого-нибудь деяния, я его совершаю. Народ слишком уж превозносит меня за то, как я отреагировал на новость насчет осады Иависа Галаадского. Мне же просто-напросто ничего другого в голову не пришло. Попалась на глаза эта пара волов — я как раз шел позади волов с поля, — и я не придумал ничего лучшего, как рассечь их на части и разослать во все пределы Израильские, объявляя, что так будет поступлено с волами того, кто не пришлет людей мне в помощь. Единственное, в чем я был тогда не уверен, так это в том, кому послать мясо и как разделать волов на достаточное число кусков, чтобы уж точно на всех хватило. Не хотелось резать больше двух.

— Но что бы ты сделал, если б угроза твоя не возымела действия и народ ее не воспринял? — задал я вопрос, который уже долгое время не шел у меня из ума.

— Я не очень-то умею заглядывать вперед, — признался Саул.

Первое деяние Саула в царском чине — сокрушение аммонитян, осадивших Иавис Галаадский, — стало высшим его достижением, и ничто в последующей его жизни с этим деянием на сравнилось, не считая того, как он с этой жизнью покончил: по одному из отчетов, он пал на меч свой после битвы на Гелвуе, когда понял, что очень изранен стрелами и бежать не сможет, а оруженосец, сильно испуганный, отказался его заколоть, прежде чем явятся филистимляне, чтобы поиздеваться над ним. Оруженосец, увидев, что Саул умер, и сам пал на меч свой и умер с ним. Нечто подобное случилось с Брутом при Филиппах, не правда ли? И с Марком Антонием после Актиума, если верить этому щипачу, Уильяму Шекспиру, который и у Плутарха тянул, не только у меня с Саулом. Что не мешает кому ни попадя именовать его бардом Эйвонским. Тоже мне бард. И вот с этим-то меня пытаются сравнивать? В мое время бард вроде него катал бы тесто для оладий на улице пекарей в Иерусалиме или караулил полотно, подсыхающее на поле сукновалов. Попробовал бы этот мой соперник написать порядочную книгу вместо гуляша из пятиактных пьес с идиотскими сюжетами, набитых еще не остывшими трупами, наполненных неистовыми звуками и совершенно бессмысленных. Но погодите. Погодите. Рано или поздно они еще присудят ему Нобелевскую премию по литературе. А в мою честь даже книги в Библии не назовут, разве что я сам ее перепишу от начала и до конца, — да только где я возьму столько времени? Между тем ничтожествам вроде Авдия, Неемии, Софонии, Аввакума и Захарии посвятили по книге каждому. Поверьте мне, важно не что ты знаешь, важно — кого. Что ж, слава — участь тех, чьи мысли чисты, так что я надежд не теряю. Как бы там ни было, Саул умер возвышенно — глупо, но возвышенно, — а я с невиданным мастерством и велеречивостью воздал ему должное в моей знаменитой элегии. Я обошелся с ним лучше, чем он со мной. Я его обессмертил. Да и стоило ли мне наводить критику? Добро людей переживает, меж тем как зло хоронят вместе с ними. Пусть будет так и с Саулом, решил я и не стал упоминать ни о том, сколько священников поубивал этот чертов психопат, ни о приступах помешательства, во время которых он принимался пророчествовать.