Надсада

– Верно, была у него некая карта наших мест, и он, бывало, внимательно ее разглядывал. Мне же говорил, что, собираясь в поездку, выпросил ее в одном геологическом управлении, чтобы иметь хоть какое-то представление о местах, куда собрался ехать. Я этому не придал значения…

– Вот видишь, видишь… – волновался Николай. – Эти люди ничего за просто так не делают. А не просил ли он тебя свести его в какое-нибудь конкретное место?

– Не просил, но расспрашивал о многом: о населенных пунктах, о коренных жителях Присаянья, о том, что добывали здесь в ранешные времена, какие промыслы были присущи местному населению, о неких легендах, какие в ходу среди старожилов. Да мало ли о чем шел разговор у костра или в зимовье, когда идет дождь и надо выждать время.

– И, конечно, очень много вы говорили о том, что в сегодняшних обстоятельствах человек должен брать от государства все, что плохо лежит. Не возьмешь ты, возьмет другой. По известной поговорке: кто успел, тот и съел. Так ведь?

– Примерно так. И что в том плохого? Ты же знаешь, как бывшую народную собственность в считаные годы буквально порвали на куски и – съели. Я тоже хочу получить свое.

– Эту заразу тебе тот финансист в мозги вложил? Но если бы в мозги, то еще ничего, поправимо, – он душу тебе перевернул, загадив в ней все то лучшее, что было вложено и родителями, и воспитанием, ведь тебя никто не учил так вот мыслить? Нам, Володя, нужна Родина, им, кроме денег, ничего не нужно. И не гонись за ними – не угонишься. Не пустят тебя они в свои ряды, потому что ты – иных кровей, иного замеса, иного социального слоя, если хочешь. Ты для них – быдло, плебей, человек низшего сорта. Но ты для них – человек не случайный. Ты один из тех, кто может развернуть дело здесь, на конкретном месте. Кто хорошо знает местные условия, людей, кто обладает всеми качествами первопроходцев. А там и они подоспеют. Съедят, как ты выразился, и тебя, и тобой начатое, во что ты успеешь вложить свои ум, деньги, энергию. Это, Володя, хищники, и такие хищники, какие будут похлеще тех, что обитают в тайге. Это умные, расчетливые, коварные, безжалостные хищники, которые в достижении своих целей не остановятся ни перед чем. И никто не спасется от их зубов. Никто не защитит, потому что они сами – и закон, и власть, и наместники Бога на земле – таковыми, по крайней мере, они себя мнят. Но если бы только мнили, то еще можно было бы как-то от них оградиться. Они – действуют, проникая во все сферы общества.

– Мне на них – плевать! – воскликнул Владимир в раздражении. – Пусть думают, что они умнее меня, а я буду делать свое дело. И деньги сотворю даже из воздуха – вот хоть из нашего таежного воздуха, который чище, чем где-либо. И в нужный момент я их всех подомну под себя. А сейчас мне нужен мой кусочек пирога, потому что надо во что бы то ни стало, в самые кратчайшие сроки наработать стартовый капитал. И тогда уж никто мне не будет страшен.

Он изогнулся, сделал страдальческое лицо, протянул вверх ладошкой руку, будто просит милостыню.

– Отда-айте мне мой ку-у-со-о-че-эк пи-и-ро-о-га-а…

– Да ты еще и доморощенный артист, – усмехнулся Николай. – А с такого артиста чего и ожидать, кроме кривлянья… Но я думаю, ты сам себя не знаешь. Не знаешь, на что способен, и я имею в виду, конечно, те добрые начала, которые вложены в тебя и матерью с отцом, и пришедшими сюда некогда пращурами твоими, и окружающей тебя природой, и окружающими тебя людьми, на которых ты сегодня пытаешься плевать. Но это – бравада, шелуха. Еще – даст Бог – создадутся в твоей жизни такие условия, когда высветится в тебе только самое главное и ты поймешь, ради чего только и стоит жить на свете. Я, брат, говорю это вовсе не случайно, не для красного словца. Я наделен зрением художника, пусть и не очень талантливого. А художник способен видеть то, чего не видят все прочие люди.

– Если я – Наполен местного пошиба, то ты – пророк местного пошиба…

– Да никакой я не пророк, – прервал его с досадой Николай. – Я пытаюсь и твои глаза открыть на самого себя, чтобы ты, наконец, вкруг себя осмотрелся и определился в том, что тебе на самом деле в этой жизни надобно и где на самом деле твое собственное место. Вот для чего я сейчас с тобой говорю, потому что убежден: твое самоопределение в этой жизни еще не состоялось. Оно – впереди.

Он на мгновение задумался, закончил:

– Хотя, может быть, никогда и не состоится… Так тоже бывает.

– Ты и впрямь пророк, – усмехнулся какой-то горькой усмешкой Владимир. – И все же послушать тебя интересно… В общем, прощевай, брат…

Повернулся и вышел из дома.

В стареньком деревянном здании редакции газеты «Путь Ильича» две женщины стучали на пишущих машинках. На вопрос Любы о Михаиле Светлом указали на дверь, в которую и вошла. За столами сидело трое мужчин, один из них, спиной к ней, что-то писал. Обернулся не сразу, а когда обернулся, глаза их встретились, и оба вдруг поняли, что не забыли друг друга. Так бывает между людьми именно в самый первый момент после разлуки.

– Любовь… Степановна? – зачем-то спросил он, при этом густо покраснев. – Каким ветром к нам?

– Это ты… вы – Светлый? Я не думала, что возьмете себе этот псевдоним.

Говорила Люба своим мягким высоким голосом так же тихо, однако за всем этим чувствовалась твердость характера и цельность натуры женщины, которая знает, чего она хочет.

– Вот взял, как когда-то и намеревался. Это Любовь Степановна Белова, ведущий кардиотерапевт больницы райцентра, – представил ее коллегам. – Мы с ней давние знакомые по Иркутску.

– Ну, поговорите, а мы пойдем покурим, – поднялись со своих мест мужчины. – Вам, наверное, есть что вспомнить.

Теперь покраснела и Люба.

Михаил встал, придвинул стул, но она не садилась, и они еще некоторое время стояли друг против друга.

Белова была примерно одного с ним роста, но из-за каблуков на туфельках казалась выше, отчего он чувствовал некоторую неловкость.

Люба вошла в ту пору женской зрелости, когда в полной мере обозначились очертания сложившейся в меру полноватой фигуры, в небольшом вырезе платья угадывалась красивая грудь, темные волосы оттеняли матовый цвет лица, карие глаза смотрели внимательно и умно.

Михаил рядом с нею выглядел несколько старше, да так оно и было: разница в возрасте между ними была в года три. В нем на первый взгляд она не нашла каких-либо перемен: такой же коренастый, медлительный в движениях, спокойный, уверенный в себе. Добавилась только светлая растительность на лице, и она тут же отметила про себя, что борода ему к лицу.

– Садись, – сказал он, – и давай уж, как и прежде, на «ты» – чего уж там выкать.

– И правда, – согласилась она. – Так, значит, ты здесь и работаешь, а я и не знала.

– Видел я тебя раза два, проезжала мимо на «жигуленке», такая из себя значительная, недоступная…

– Так уж и недоступная. Что ж я, башня какая-нибудь?..

– Слышал я и о твоей работе, ведь наш брат, журналист, во всякие двери вхож, во всякие дыры готов влезть. Знаю, что в больнице ты пришлась ко двору и хорошо зарекомендовала себя. Ко мне даже тут как-то одна бабка приходила и очень тебя нахваливала. Такая она, говорила, умница, такая внимательная и знающая, что прямо на ноги ее поставила и бабка чуть ли не заново на свет родилась.

– Ты надо мной смеешься? – подняла на него глаза Люба. – Я ничем не лучше других врачей. Просто стараюсь, работу свою люблю и хочу быть полезной людям.

– Зачем же мне над тобой смеяться, я рад не рад, что ты меня посетила в моих пенатах. Так сколько мы с тобой не виделись? Лет шесть, семь?

– Семь.

– Как твоя семья, как дочка?

– Ты, Миша, все решил про меня выведать? Скрывать не буду: с мужем давно не живу, дочке уже пять лет. Жизнью своей в целом довольна, времени свободного не имею, а то, что имею, отдаю дочери и родителям. Ну а ты как?

– Мне особенно сказать нечего. Был женат, да расстались. Есть сын, но бывшая моя жена увезла его к себе на родину на запад, так что я его не вижу. Живу один. Но в этом есть и положительный момент…