Афорист

— Я ходячий ад. Это из меня они высаживаются в Цикадию, телопроизводители, окаянцы. Никто не подозревает, как много их теперь тут. А знаешь, зачем они здесь? Никто не знает, а вот мне известно. Идёт эвакуация.

Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Автор неизвестен.

Вражда вредна. Она разрушает всё: землю, народ, язык нации. Гений.

Новорождённый младенец и в самом деле растёт не по дням, а по часам — особенно впервые несколько дней.

Внешне это всё люди, а внутри ничего человеческого. Это уже ангелы в телесной одежде. Другое дело, какие ангелы: светлые или тёмные.

Слишком уж нас много. Так много, что мы не в состоянии убрать за собой все экскременты. Мы сеем в дерьмо и навозом удобряем. Мы закапываемся в собственный тлен, когда умираем. Мы и живём всё короче, потому что отравлены собственным трупным ядом. Гений.

В конце концов, он побил его. Всю жизнь мечтал. Потому что был бит всеми с младых ногтей. И всем прощал, кроме одного. Несколько раз в течение лет пытался на нём отыграться. Всё тщетно. Ибо даже в подпитии, даже в положении риз Терентий был ему не под силу. И вот лежит старый человек, словно спелёнатый по рукам и ногам. А бить его рука не поднимается. И не потому, что поверженный лежит, а потому что злость иссякла. И всё–таки он ударил его. Насилуя себя, ударил и заплакал. Потому что Терентий даже не пошевелился, потому что не почувствовал боли, ибо вообще ничего больше не мог чувствовать.

У пивной стойки:

— Ну что там у тебя? Яблоко! Оно вкусно, — говорит твой герой. А что ему ещё можно сказать? Ведь женщина, которая преподнесла сей плод, смотрит, ожидая слов. Каких–нибудь. Заговори с ней, и не успеешь опомниться, как на руках у тебя появится иной плод: крикучий. Всё время источающий тёплый сок. Ева дала Адаму яблоко. Такой избитый в литературе приём. А чего–то пооригинальнее, новенького ничего придумать нельзя.

— Ладно! Лучше скажи, где пропадаешь?

— Я пропадаю в «Ночном доме» у Пизы.

— И что ты там забыл или потерял?

— Почти всё.

— У тебя была квартира?

— Была и есть. Но мне в ней одиноко. В ночлежке много шума и еду готовить не надо.

Одиночество — удел неспособных любить. Автор.

От крика августовского сверчка под утро повевает холодком. Гений.

Явился блеск хрустальный под светлый плеск воды. Гений.

Творец знает всё. Однако, чтобы и в малости не ошибиться, он создал Богочеловека Иисуса.

Ему поручил Владыка суд над людьми, ибо кому во Вселенной лучше знать, что такое боль и страсть, горе и мука, радость, и счастье, и прочие человеческие возможности, как ни сыну Божьему, родившемуся от женщины и умершему человеческой смертью. Взяв на себя грехи земные, Христос в то же самое время принял на себя и право судить и миловать нас за грехи наши.

Творю, прислушиваясь к Тебе. А если ошибаюсь, Отче, прости! Если плохо слышу Тебя, очисти мой слух, чтобы мог я слышать только Тебя и славить лишь Твоё только Имя!

Из разговора:

— У меня вырезали серёдку. Я без сердца. Я не живу с тех пор. Я витаю. Я фантом, а не человек.

Я всюду и нигде. Я не помню ничего, кроме того, что они сделали с Тамой. Я не знаю никаких законов, кроме закона подлости. Я исполнил его. И ухожу. Куда? Меня это не интересует. Мне всё равно, что будет со мной потом.

У змеи большое тело и маленькая голова. Гений.

Это случается, быть может, с той или другим. В лодке или на пустынном пляже. В рыбацкой хате или в высотном доме. А возможно, одновременно и там, и здесь, и всюду, и вчера, и сегодня, и всегда. Время и место действия — постоянны — земля и вечность.

Она не хочет. Он же рвётся в бой. Противостояние длится. Но недолго. Вот уже сброшены последние покровы. Лёгкий вскрик. Тут — переросший в стон освобождения. Там — терпеливое молчание и только. Или… Это бывает у всех одинаково, хотя всякий раз у всех по–разному. Не в деталях суть. А в извечном начале, длящемся бесконечно. Или перерастающем в продолжение и достигающем взлёта, в котором больше нет ничего — ни времени, ни гравитации, поскольку в нём — всё сразу: и конец, и начало, и бессилие, и мощь, и счастье, и чувство утраты. В нескольких мгновениях — всё! Так бывает, но только в том случае, если соединяются он и она. А они соединяются всегда, всюду, беспрерывно…

О, как мы радуемся друг другу, когда любим взаимно!

Никогда не забуду её, не забываю — мою нагую, чистую, первую. И вторую, и третью, и всех остальных, которые любили меня, которых любил и я. Потому что это была всё та же, всегда одна и та же — единственная, присновечная. Я так её знаю! До самой тайной жилочки, бьющейся в самом тайном месте её тела. Я так за всё время своего существования изучил её, так привык к ней, что не хочу, не желаю иной, иначе. Я имею силы не только любить её, но и делать ей больно, зная, что и она имеет силы простить мне и то, и другое. Я имею силы простить ей все свои из–за неё огорчения и утраты. А измены не в счёт, ибо все они никакие не измены вовсе, ибо изменяет она мне только со мной. Хотя поначалу могло показаться, что делает она это с другими. Именно это чувство и удержит нас от смертельной опасности слияния с существами из иных миров, несовместимых с нами, чуждыми нам, прежде всего, биологически. Вся наша долгая земная история, с самого начала которой мы уже были и которую прошли и проходим дальше — есть та самая школа верности друг другу и нашему Богу.

Интеллигенты — санитары своего времени.

Телефонный звонок:

— Автор, хочешь, я скажу тебе, что с тобой?

— Скажи на милость, скажи!

— Ты раздавлен обществом. Оно не выносит тебя. Не печалься, так было со всеми твоими предшественниками, мир людей не терпит оригиналов.

Это и не роман вовсе. Романы бывают между мужчинами и женщинами. И не книга это. Книги пишут графоманы. Это письмо в форме книги. Письмо Господу Богу, то есть моему читателю, с которым нас разлучили тёмные силы. Я сообщаю Ему, что со мной происходит. Докладываю, что я по–прежнему служу только Ему. Я агент Его. Сообщаю обо всём, что творится на земле. Я без устали пишу и не получаю ответа.

Да! Вся наша жизнь театр. Вся наша жизнь — враньё. Лживый, потому что бездарный провинциальный театр. Земля наша — далёкая периферия. А человечество — недалёкий деревенщина. Ну что с него взять?!

Пожалейте его!

Пожалейте нас!

Детей наших невинных!

И я услышал в сердце своём: «Все вы дети мои окаянные».

На старости лет я брошу сочинять. Влюблюсь в молодую женщину, уговорю её последовать со мной в деревню. Там, собрав силы, сделаю ей прекрасное дитя. Наговорю ей небылиц, потому что могу не успеть насладиться этим процессом до конца — прорастанием моего чада из почки в плод. Хотя если Бог будет милостив, я ещё поскриплю и полюбуюсь светом заката.

А сейчас, пока полдень, я тороплю эти свои строки, ибо со всех сторон, словно богатый град, окружён я беспощадными полчищами. Это наступают на меня мои извечные враги — идеи, сюжеты и замыслы, бороться с которыми и победить которые, значит — как можно скорее обратить в слово.

Моя последняя женщина в ответ на празднословия в адрес моей старости и её молодости будет отвечать — тверда, как бриллиант: «Я люблю его!»