В движении вечном (СИ)

Он ведь также устоял на ногах благодаря лишь каким-то загадочным инстинктивным резервам своего организма.

-- Так может еще по разику?

-- Ты что, а как носом?.. С Лысой съехать! -- дай хоть денечек порадоваться.

-- Тогда айда на ту сторону, с пологой потешимся. Что возле башни.

-- Я за!

Между тем уже вечерело.

Небо на горизонте у лесной кромки багровобоко залиловело. На смену лучистому пышному яблоку бледнолицым лимоном вальяжно выступил его элегантный флегматичный приятель. Нетерпеливыми искорками любопытно выглянули первые звездные глазки. Подмораживало. Вечернее луговое пространство переполняло грудь бодрой озонирующей свежестью.

-- Вишь, стемнело! -- будто только сейчас и заметил Витька. -- А ты гонял на лыжах в притемках?

-- Было дело. Духи и не так забирает, летишь с той горки как в протьму.

-- Погоняем еще?

-- Я за!

-- Эх, вот если бы еще пе-ре-кусить немножко!

-- Ага, и я с удовольствием, аппетит зверский. А знаешь, есть идея. Сгоняем ко мне быстренько? Тут Немном пять минут, куснем по хлебушку с маслом и назад.

-- Поехали! -- охотно согласился Витька.

По лыжне прямой и укатанной, проложенной по берегу реки, мальчишки мигом домчались к невысокому деревянному крылечку игнатовой хаты.

-- Жди здесь, я мигом!

Игнат быстро скинул лыжи; уткнув глубоко в снег алюминиевые палки, взбежал вверх по скрипучим заиндевелым ступенькам. Вначале была дощатая веранда, летняя пристройка. Тут Игнат вытер ноги, обил аккуратно соломенным веником налипший снег; не разуваясь, заскочил прямо на кухню. Достал там впопыхах из навесного шкафчика свежую ржаную буханку, от души резанул ее на широкие пахучие лусты.

-- И куда ты ище? -- выйдя из зала на беспорядочные стуки, прислонившись к дверному проему кухни, говорила озабоченно бабушка. -- Расхлистаны, гойсаешь где-то, заре ноч на дворе. И куда ты ище, буде!

Но, взглянув на его полные руки, уже удивленно спросила:

-- А хлеб?.. И куда тебе столько?

-- Я с хлопцем, мы еще покатаемся, можно? -- словно не спросил, а сообщил в ответ скороговоркой Игнат, и не дожидаясь ее ответа, выскочил снова на улицу.

-- Держи! -- прямо с порога протянул другу, обильно намазанную маслом, душистую ржаную краюху.

-- Быстро ты! А хлебушек пахнет как, смакота! -- с такими словами потянулся тот живо за своим бутербродом. -- Эх, покатаемся еще!

И он уже снимал торопливо свою толстую вязаную варежку.

Как вдруг на веранде выразительно скрипнули входные двери. Отвернув слегка легкую матерчатую занавеску, кто-то чрезвычайно внимательно вглядывался в освещенный уличным столбовым фонарем маленький приусадебный дворик.

"Бабка! -- пронеслось тотчас и почему-то очень тревожно. -- И повсюду ей надо..."

И Витька вздрогнул. Изменившись в мгновение ока лицом, словно испуганно отдернул он руку:

-- Я... я... знаешь. Знаешь, мне расхотелось, что-то совсем расхотелось кататься. Давай лучше завтра, а?.. После школы, давай?

Молча, с ненужным бутербродом в руке, провожал Игнат растерянным взглядом в густеющих сумерках унылый, будто сгорбленный, мальчишечий силуэт. Они не сказали больше ни слова, но несказанные слова эти и так с предельной ясностью прозвучали в ушах у Игната:

-- А назавтра ведь скажут: "У Бутовца Петрухи, слыхали?.. Дожился мужик, хлеба лусточки черной нема хлопцу в хате!"

* * *

И с того вечера многое, казалось бы, совершенно нелепое стало куда понятнее Игнату.

-- Эй, ты, мерзлячишка, зиму встречаешь? -- так и подмывало его спросить шутливо, повстречав друга прохладным октябрьским днем почти во всем зимнем.

И тут же на ходу придумывал он другой вопрос. Глянув внимательно в лицо Витьке, вспоминал он сразу тот зимний вечер, намазанную маслом, ржаную краюху черного хлеба.

-- А зато и не скажут: "Одеть-обуть нету, голодранцем по холоду гойсает!" 

3

Вино

Вино.

В чем его магия, сила? Чем оно так манит, привораживает взрослых, превращает порой во что-то непонятное, на себя не похожее?

Вопросы эти с раннего детства чрезвычайно интриговали Игната, в особенности во время домашних, праздничных, гостевых застолий.

-- А мне попробовать? -- спрашивал он иногда несмело.

Ему никогда не отказывали:

-- Пробуй!

Зная наверняка, что будет дальше, наливали с усмешкой несколько горьковато-кислых капель. И всякий раз он мог лишь пригубить, даже содрогнувшись от одного мерзкого запаха.

-- Ласый напиток? -- смеялись тотчас взрослые.  -- Так может еще и беленькой?

Очень просто было понять, почему взрослые краснеют лицом, "хакнув", вертят головой, морщатся. Но вот почему так самозабвенно полнят ту самую рюмку вновь и вновь... Этот вопрос так и оставался загадочным многие годы.

* * *

Впервые это случилось весной... А может и летом, после восьмого класса.

Точно Игнату теперь не вспомнить. Он лишь помнит, что уже задолго до того дня вдруг заметил, что многие взрослые теперь кажутся ему непривычно маленькими, по ночам стали сниться волнующие трепетные сны, и было ощущение перемен, перемен неизбежных, что наплывали незаметно, неспешно, но неотступно.

Как раз в этот день случился один маленький эпизод, который, однако, разъяснил очень многое. Мостовым в поселке работал низенький ростом старичок, сморщенный, словно иссушенный временем, но еще весьма шустрый. Детвора прозвала его "Шухер" -- только размотаешь удочку, наживишь, забросишь в азарте с бревенчатого мостика, как он уже семенит, несется неизвестно откуда:

-- Прочь! Прочь! -- еще издали махая руками, верещит пронзительно ржавым голосом милляровской бабы-Яги.

-- Шухер! -- фальцетным разноголосьем отзывалась детвора, горохом сыпнувши с моста на речной берег.

К счастью, шустрый старичок любил кимарнуть часок-другой в своей маленькой дощатой сторожке, только тогда удавалось натаскать немного окуньков и плотвичек с невысокой мостовой поренчи.

В то самое утро Игнат так увлекся непрерывным клевом, что ничего уже не замечал вокруг. Как вдруг сзади треск, шорох! -- оглянулся мгновенно... Шухер!

Снова привычно екнуло сердце, снова с привычной стремительностью завертелась в мозгу задачка: в какую сторону ловчей утекать. Но старик в этот день не обращал на него никакого внимания, он только копошился неспешно, лязгая молотком и ломиком где-то в подгнивающих толстых бревнах.

Шухер никогда не прогонял взрослых с моста.

В тот день была суббота. И как раз в эту субботу Терешко, колхозный главбух, отдавал старшую дочь замуж. Каждое такое событие было в поселке праздником всеобщим.

-- Ну и субботка двадцатого! -- высчитав первым, торжественно сообщал кто-нибудь. -- Пять свадьб сразу.

-- Ого! И у когой-то?

-- Ивановича сын, агрономкин, Жерносек старшую дочку...

-- Ленку? Двадцать хоть е?

-- Летом буде.