В долине Лотосов

Целый месяц Ху Юйинь проверяла себя и в одиночку наслаждалась своей новостью и только после этого, когда они утром мели улицу, рассказала обо всем Циню. Он как будто очнулся ото сна и наконец понял, почему в последнее время возлюбленная была так нежна и вместе с тем холодна с ним. Выронив веник, он радостно закричал на всю улицу и со слезами обнял Ху Юйинь. Ей пришлось сдержать столь бурные проявления его радости, поскольку место для них было совершенно неподходящим.

– Юйинь, давай повинимся перед объединенной бригадой и народной коммуной, попросим зарегистрировать наш брак! – возбужденно говорил Цинь, уткнувшись лицом в ее грудь. – Я не смел и мечтать о таком счастье…

– А вдруг они не разрешат? Вдруг к прошлым своим преступлениям мы добавим новое? – спокойно спросила Ху Юйинь. Она давно уже все обдумала и ничего не боялась.

– Мы ведь тоже люди! Ни в одном документе не сказано, что вредителям нельзя жениться! – с уверенностью ответил Цинь Шутянь.

– Хорошо, если разрешат, а то ведь у людей сейчас глаза кровью налиты, будто у бешеных быков, только и думают, как наброситься… Ну да ладно, не волнуйся об этом. Разрешат или не разрешат, а ребенок все равно будет наш. Я хочу, я непременно хочу его родить!

Ху Юйинь еще крепче прижалась к Цинь Шутяню и, вся дрожа, заплакала, словно боясь, что какие-то страшные руки вырвут из ее чрева еще не родившегося младенца.

Естественно, что в это утро главная улица села была выметена не очень чисто, и столь же естественно, что, начиная с этого дня, Цинь Шутянь, выполняя свой мужской долг, не позволял любимой подниматься слишком рано. Ху Юйинь с удовольствием наслаждалась утренним сном и вообще немного капризничала, как делают все беременные женщины. А Цинь Шутянь тем самым вольно или невольно дал понять сельчанам, что женщина, за которую он метет улицу, ему не совсем чужая.

Глава 7. Люди и оборотни

Когда Ван Цюшэ повредил себе ногу у сельпо, он около двух месяцев безвылазно торчал дома, прежде чем его соизволила навестить Ли Госян, вернувшаяся в Лотосы для проверки работы. Она едва взглянула на его распухшую, как ведро, ногу, даже не пощупала ее и вообще не проявила никакой заботы, если не считать нескольких трафаретных фраз с пожеланием скорейшего выздоровления. Будь на ее месте другая женщина, Ван Цюшэ непременно выругал бы ее за холодность и напомнил, где именно он пострадал. Пословица говорит, что «ставшие супругами на одну ночь помнят радость сто дней», а тут была далеко не одна ночь и вели они себя не как супруги, а похлеще. Но к начальнице не приходилось предъявлять претензий: она фактически облагодетельствовала Вана своим вниманием и тем самым подняла его значение. Сегодняшний ее визит тоже достаточно красноречив. Разве может процветающая руководительница коммуны, член уездного ревкома причитать и реветь имя ним, как обычная баба? На ее лице ни одинмускул не дрогнул, и это свидетельствует о ее солидности и выдержке. Ему нужно не надуваться, а учиться у нее обращению с окружающими и подчиненными.

После ее ухода Ван Цюшэ, опираясь на клюку, выполз из Висячей башни, чтобы немного размять затекшие мышцы. Тут к нему с поклоном подошел закоренелый правый Цинь Шутянь и вручил какое-то «покаянное письмо». Ван Цюшэ пробежал это письмо глазами и изумленно заморгал; его круглое лицо вытянулось, как тыква, а челюсть отвисла.

– Что, что? Ты хочешь жениться на новой кулачке Ху Юйинь?!

– Да, гражданин секретарь! – опустив голову, почтительно произнес Цинь Шутянь и, чтобы смягчить ситуацию, спросил: – Как ваша нога? Не стоит ли мне снова сходить в горы за лечебными травами?

Ван Цюшэ нахмурился и прекратил моргать; его глаза стали почти треугольными от натуги. Вообще-то он не совсем однозначно относился к этому закоренелому вредителю. В то злополучное утро, когда он повредил ногу и вывалялся в навозе, Цинь Шутянь отнес его домой на собственной спине и не только сохранил тайну, но даже придумал выгодную для Вана версию: дескать, секретарь партбюро с раннего утра проверял посевы на полях, оступился, попал ногой в промоину и получил производственную травму. Благодаря этой версии Вану даже выдали компенсацию и оплатили лечение. Однако на Ху Юйинь – эту молодую и ничуть не подурневшую вдову – Ван сам давно имел виды. Его особые отношения с руководительницей коммуны до сих пор сдерживали его, но ведь мир все время меняется, как в калейдоскопе. Неужели эта прелестная женщина, едва освободившись от никчемного мясника, попадет в черные когти правого элемента?

– Между вами уже что-нибудь было? – Хозяин Висячей башни вперил свой опытный взгляд в Цинь Шутяня, как бы проникая и самые тайные уголки его души.

– Ну что вы! Если бы было, я бы не посмел утаивать это от вас! – заискивающе ответил Цинь, но тут же бесстыдно ухмыльнулся.

– Врешь! Когда это у вас началось?

– Если вы имеете в виду самые невинные отношения, гражданин начальник, то я уже не помню, откровенно вам говорю… Просто мы каждый день подметали улицу; она вдова, я – холостяк, вот и захотели пожениться.

– Сломанное коромысло со старой корзиной! Сколько раз у вас это было?!

– Ни разу! Мы бы не осмелились без разрешения начальства…

– Опять врешь! Ты кого хочешь обмануть? Красивая, нерожавшая бабенка, да чтоб не приветила такого старого кота?

Цинь Шутянь немного покраснел.

– Гражданин начальник, не надо смеяться над нами. Фениксы дружат с фениксами, а куры с курами… Может объединенная бригада рекомендовать нас коммуне для регистрации?

Ван Цюшэ доковылял до большого камня, сел, и снова его глаза на полном круглом лице стали почти треугольными. Он смотрел в «покаянное письмо» Цинь Шутяня и, казалось, размышлял над сложным политическим вопросом:

– Два вредителя хотят пожениться… Есть ли в законе о браке какие-нибудь статьи на этот счет? Похоже, там говорится только о гражданах, обладающих политическими правами… А какие вы граждане? Вы – объекты диктатуры пролетариата, отбросы общества!

Цинь Шутянь закусил губу. Теперь на его лице уже не было заискивающей улыбки.

– Гражданин секретарь, ведь мы все-таки люди! Дурные, черные, но люди!.. Даже если бы мы были скотами, нам все равно нельзя было бы запретить спариваться!

Ван Цюшэ неожиданно захохотал так, что у него даже слезы на глазах выступили:

– Вот что, Помешанный Цинь, мать твою… Я вас не считаю скотами, так что нечего пакости говорить. В Китае для всех одна политика… На этот раз я вам пособлю, передам твое письмо сначала на рассмотрение ревкома объединенной бригады, а потом на резолюцию в коммуну. Но заранее предупреждаю: из центра только что спустили бумагу и требуют начать движение за очистку классовых рядов, так что трудно сказать, разрешат ли вам!

Цинь Шутянь не на шутку испугался:

– Гражданин секретарь, наше дело целиком зависит от того, как вы представите его коммуне. Замолвите за нас словечко! Признаюсь вам откровенно, у нас уже было…

Ван Цюшэ оперся на клюку и округлил глаза:

– Было? Что было?

– Ну, то самое… – опустил голову Цинь Шутянь.

Он решил признаться вовремя, потому что позже это все равно всплывет. Ван Цюшэ в сердцах сплюнул на землю:

– Вот подонки! Наверно, до смерти врать будете? Недаром говорят: легче реки и горы изменить, чем человека… Классовые враги, а туда же, за чужим добром лезут… Убирайся отсюда! Завтра я пришлю тебе белые позорные надписи, лично повесишь их на доме Ху Юйинь!

Когда стоишь под низкой стрехой, невольно опускаешь голову. В жизни все так перевернулось, что судьбой их любви распоряжались люди, далеко не превосходящие их моралью. На следующий день народный ополченец действительно принес из объединенной бригады обещанные надписи, но Циню они почему-то понравились, и он радостно поспешил с ними к Ху Юйинь. Она в это время разжигала печку и, едва взглянув на надписи, разрыдалась.

Дело в том, что надписи на белой бумаге были придуманы в начале культурной революции, как наказание людям, уличенным в прелюбодеянии, и как прогрессивная мера, помогающая революционным массам разобраться в грязных похождениях этих людей.