Коллекционная вещь

– Зачем же он это сделал? – недоумевает Морковка.

– Понятия не имею. Я бы с удовольствием задала этот вопрос ему самому, если б он череп себе не разнес. Ты не можешь себе представить, как я пожалела, что не сказала ему «нет» и не пошла вместо этого голову мыть. Думаешь, если кто-то вышиб себе мозги у тебя в квартире, тебе дадут страховку на ремонт? Черта с два. Впрочем, у меня и страховки-то никакой сроду не было. Я тоже хороша: всю квартиру облевала, снизу греческие мозги, сверху блевотина – красота, а? Потом еще с полицией разбираться пришлось. «Нет, – говорю, – понятия не имею, кто он такой, где живет, кем работает. Познакомились мы час назад, пришли ко мне, хотели трахнуться, а он возьми да вышиби себе мозги». Классная история.

Что верно, то верно, Никки, правда мало кому нужна. Разве что философам, ученым, детективам, учителям, матерям. Эти превозносят истину. Пользу приносит не истина, а ложь. Ложь во спасение. Истина же редко бывает во спасение. Смертник, которого наутро должны повесить, вряд ли обрадуется, если узнает, что петля прочна и намылена. Когда жена навещает его в последний раз, он хочет услышать, что его помилуют, однако объявят о помиловании лишь в самую последнюю секунду, когда на голове у него будет капюшон, а на шее петля. Именно об этом она и спешит ему сообщить, хотя прекрасно знает, что билеты на казнь уже продаются и цены на них растут с каждым часом.

Впервые о пользе лжи я услышала, когда находилась в крытом фургоне, ехавшем по горной дороге в Альпах. Что-то попало под колеса, и фургон полетел в живописнейшую пропасть. Путешественники сидели не шелохнувшись, боясь, что любое движение лишь ускорит стремительное падение на скалы, которые терпеливо поджидали нас далеко внизу. Мальчик с опаской посмотрел вниз.

– Мы летим в пропасть, – сказал он.

– К чему ты это говоришь? – укорил его старик. – Нам такое знать не нужно. Сейчас нам нужна не правда, а ложь. Ложь во спасение.

– Что ты имеешь в виду?

– Я сам не знаю, что это такое. Знаю только, что сейчас нужно выдумывать, а не говорить правду. Скажи же что-нибудь.

Мальчик закрыл глаза.

Фургон разлетелся на мелкие кусочки. И я тоже. На то, чтобы подобрать рассыпавшиеся черепки и обрести прежний вид, у меня ушло немало времени. Когда корабль Швабры терпел кораблекрушение, разговоры, полагаю, были примерно такими же. «Нельзя говорить, что мы идем ко дну. Не мы идем ко дну, а море подымается, подымается повсюду, и опасность грозит не только нам, но и всему человечеству».

– Да, все это наводит на грустные размышления, – говорит Морковка, вытряхивая из пакета последнюю изюминку. – На моей памяти счастливо жила только одна пара. Я тогда была еще девчонкой. Он был паромщиком, тогда ему было, должно быть, лет семьдесят, не меньше. На пароме он находился всегда – в шторм, в снегопад, на Рождество. Был он урод уродом, да и жена была ему под стать: лицо у нее было такое, как будто по нему стадо слонов прошло. Они прожили всю жизнь счастливо, потому что уродливее их не было никого. Они были удручающе бедны и невыразимо счастливы. Никто ни разу не видел, чтобы они ссорились или болели. Соседи только о них и судачили: у нее были большие усы, и он говорил, что счастлив с ней, ибо любит в постели жевать ее усы. Все завидовали их счастью.

Когда Роза укладывается в постель и кладет на меня руки, я, естественно, не могу не рассказать ей историю, которая называется...

Жеватели усов и их живописцы

– Он любит жевать их в постели, – сказала натурщица. Лукас кивнул.

Моим коллекционером был художник, собиратель древностей. На древности, впрочем, средств ему не хватало, но трудился он в поте лица. Он любил белый цвет и покупал – задешево – много белой краски. Манера Лукаса не вполне соответствовала венецианской моде 1440 года – тогда предпочтение отдавалось традиционному стилю; вот в Тере его бы носили на руках, наверняка понравились бы его картины и одному египетскому коллекционеру, но тот скончался за две тысячи лет до рождения Лукаса. Теперь-то белая краска в чести. Вот почему говорят, что главное – это родиться в нужное время. Отец Лукаса был пивоваром; человек приземленный, он проработал всю жизнь и никогда не жаловался на судьбу. На то, чтобы научиться зарабатывать на жизнь живописью, он дал Лукасу пять лет.

Однажды, спустя четыре года одиннадцать месяцев, когда Лукас, прибегнув к помощи полногрудой натурщицы (усы не представляли тогда для него никакого интереса), писал картину «Сотворение мира», пришло письмо от его отца, в котором тот требовал, чтобы сын немедленно вернулся домой.

Лукас написал несколько хороших картин (я знаю, что говорю), однако продать их ему не удавалось: никто ему ничего не заказывал – те же фрески, которые он написал бесплатно, безжалостно стирались. И тем не менее в век, когда люди полагали, что нет такой науки, такого навыка, которым бы нельзя было овладеть, Лукас своего добился: ему не удалось разбогатеть, зато удалось расквитаться со своими хулителями.

Аббат монастыря, отказавшийся принять от него в дар картину «Благовещение», умер в страшных муках после того, как Лукас смазал соски его любимой проститутки цианистым калием.

Другого аббата, который раскритиковал его картину «Христос, идущий по водам», Лукас вывез на лодке в Адриатическое море и сбросил в воду.

– И каким же кажется тебе море теперь? Не слишком ли белым? А может, оно такое белое потому, что ты тонешь?

– Да, да, нет, – пролепетал аббат, хотя вряд ли море могло быть белым в первом часу ночи.

– В таком случае расскажи мне, какой белый цвет ты видишь. И не отвечай, не подумав, – ведь я испытываю тебя.

– Замечательный белый цвет, точно такой же, какой был у тебя на картине, которую я (буль-буль-буль) не понял, потому что очень давно не был на море и не смог оценить его истинной красоты.

– Я рад, что ты со мной согласен, – сказал Лукас. – Я знал, что ты не безнадежен. – С этими словами он налег на весла и поплыл к берегу. Его хулитель попытался было последовать за ним, однако когда у тебя руки связаны за спиной толстой, намокшей в воде веревкой, держаться на воде нелегко.

– Ты не бросишь меня! – вскричал аббат. – Ты же сам священник!

– Да, ты прав, это очень нехорошо с моей стороны, – отвечал Лукас, – но если ты внимательно читал отцов Церкви, то не можешь не знать, что Господь милостив, а потому за несколько мгновений до того, как умереть, я мужественно во всем покаюсь и грехи мне отпустятся. Обещаю, что навещу вместо тебя твою любимую проститутку.

Однако финансовая сторона дела не могла Лукаса не беспокоить. И вот в один прекрасный день, бережно прижимая к груди меня и эту никчемную Горгонскую вазу, Лукас поднялся на борт корабля. Затем он исчез и вскоре вернулся с двумя бандитами, которые несли нечто завернутое в одеяло. Сверток спустили в трюм, где стояла такая вонь, что даже бандитам стало не по себе. Завернутый в одеяло не оказывал особого сопротивления, ибо был усыплен. Когда же он пришел в себя, то сразу же принялся истошно кричать. Лукас спустился в трюм.

– Как самочувствие? Дохлые крысы тебя, надеюсь, не смущают?

– Немедленно меня отпусти. Я мог бы тебя казнить, если б захотел.

– Верно, мог бы, но не забывай: ты находишься в трюме корабля, который в данный момент поднимает паруса, и твоя судьба решительно никого не волнует. Я хотел бы задать тебе вот какой вопрос: ты по-прежнему считаешь, что моя картина «Сонм ангелов» – сущий вздор?

– Да. – Пленник был не робкого десятка.

– Стало быть, ты нисколько не жалеешь, что уронил меня в глазах дожа и погубил мою карьеру?

– Нет.

– Понятно. Тебя не устраивает моя техника письма?

– Да. Именно так. – Рядом с ним, оскалившись, лежала дохлая крыса.

– Что ж, каждый имеет право на свою точку зрения. Равно как и на мученическую смерть в трюме корабля. Между прочим, у меня с собой та самая картина, о которой шла речь. А также холст и краски. Считается, что люди могут прожить без еды несколько недель. Однако я не столь безжалостен, как кажется. Если ты сделаешь безупречную копию с моей картины, что не составит большого труда, раз мастер я никудышный, то сможешь подняться из трюма на палубу и вместе с нами дышать свежим воздухом и есть досыта. Если будешь питаться крысами, то какое-то время продержишься. Впрочем, еще неизвестно, кто кого съест – ты их или они тебя.