Пожинатели плодов

Выглянул из-за калитки Бешен, заметив Сатюкова, поманил его пальцем.

Валька, сторожко косясь на по-прежнему торчащего на одной ноге на столбике оборванца, поднялся вслед за Сашкой по скрипучим ступенькам крыльца.

В горнице на непокрытом столе стояла кой-какая посуда, была разложена немудреная закуска. На табуретке сидел зачуханный смердящий старикашка Веня Свисточек и, вздергивая по-птичьи головенкой с реденькими белыми волосиками, поглядывал на вошедших невинными, на удивление чистыми глазами.

Позади Вальки и хозяина с кряком захлопнул дверь соскочивший со своего насеста придурочный Вага.

Сатюков, присев на краешек лавки, чувствовал себя неуютно и неловко. Свисточек, все так же невинной выцветшей лазурью глаз пялясь на него, натренированным до автоматизма движением выкинул перед собой ладошку и, расщеперив корявые грязные пальцы, затряс ею перед Валькиным носом: «Гони копеечку!».

Валька и тут чуть было не полез в карман за мелочью, как тогда, еще до армии, в Ильин день — храмов праздник, когда пошли с Сережкой поглазеть на крестный ход.

Опасно: в школе как бы не влетело, но зато спокойно — среди бела дня, не в пасхальную ночь, когда через «ментовское» оцепление прорываться надо.

Проникнуть внутрь храма братаны не решились, остались дожидаться действа, поджимаясь к кирпичам церковной ограды. От скучающих на паперти нищих отделился босой, заросший свалявшимся волосом мужик, сильно прихрамывая, приблизился к ребятам и, закатив дурашливо глаза, двумя сложенными пальцами, принялся молотить себя по губам.

— Дядя, да-дай ку-ку…

Ваньку Дурило ребята знали — известная в Городке личность, но устрашенные его идиотским видом, отошли от дурака на всякий случай подальше и в узком проеме калитки столкнулись с другим убогим, вернее, чуть не затоптали его, сидящего меж положенных поперек дорожки костылей.

Белобрысенький, он заквохтал, захрюкал потревожено, а когда протянутую ладошку ему не позолотили, сердито засопел, вытолкнул сквозь зубы довольно внятно крепкое словцо.

Взахлеб ударил колокол. Из церковных врат потекла толпа богомольцев, качнулись, заблистали над нею крест, хоругви.

— Гляди! Поп!

Парни повисли на ограде, цепляясь руками за железные пики ее навершия.

Крестный ход с пением двинулся вокруг храма, и Валька с Сережкой намерились перебежать на другую сторону, чтобы поглазеть, как богомольцы будут возвращаться. И столкнулись за угловой башенкой ограды опять с убогими.

Те поначалу ребят не заметили.

— Скупой народ пошел! — сетовал Дурило белобрысенькому вполне нормальным голосом. — Закурить даже никто не дал.

— Угощайся! — белобрысый, подойдя к нему от прислоненных аккуратно к ограде костылей, протянул пачку сигарет.

Закурили.

— Как нынче посбиралось-то?

Белобрысый молча хлопнул ладонью по оттопыренному карману; глаза убогого светились радостно и довольно.

— Есть в тебе чтой-то от настоящего дурака, вот и подают хорошо, — позавидовал Ваня. — А мне мало, как ни стараюсь. Хоть и Дурилом прозвали.

— Так ты дурило и есть.

Тут нищие заметили подглядывающих за ними парней.

— Че вылупились-то? Хи-хи! — Ваня вдруг закатил глаза и, расставив широко руки, будто собрался ловить, пошел, приплясывая, на струхнувших ребят.

Белобрысый, достав милицейский свисток, залился трелью, захохотал и, подхватив костыли, заподпрыгивал на них прочь…

И вот не думал — не гадал Валька, что придется ему сидеть в гостях у Сашки Бешена между двумя столь досточтимыми людьми. До первой стопочки и кашлянуть побаивался. Выпил — осмелел.

У убогих в башках скоро «зашаяло»: что-то быстро-быстро, но непонятно залопотал сам с собою Веня Свисточек, а Дурило заблажил, заорал про «златые» горы.

— Я — философ! — резко оборвав завывания, заявил он. — Божеских наук. Втолковываю темным людишкам у церквы что да как, лишь бы деньгу давали. Хоть и четыре класса у меня. — расхвастался вконец.

— Веня, ты у нас тогда профессор с одним-то классом! — весело крикнул Бешен.

— Читать умею, — подтвердил Свисточек и опрокинул стакашек.

— Выходит, я академик, с двумя-то высшими!

Проскрипела незапертая дверь, и вошла маленькая, закутанная в черный платок старушка; блеснули стеклышки очков на носу.

— Опять пируете? — перекрестившись на киот с иконами в переднем углу, строго спросила она. — Санко, сколько же тебе говорить, чтоб не путался с этими шаромыжниками! Ты — человек ученой! Да и вы-то че пристали к мужику? Эко, ровно поросята, в Троицы-то день!

Веня в ответ зычно икнул, невинные глазки его замутились, и он кулем рухнул под стол.

Ваня закудахтал было, но старушка оборвала его:

— Полно, дураково поле!.. Выпроводил бы ты их, Санушко, пока мамкино добро с ними не спустил!

— Не могу, Анна Семеновна! Они мои братья во Христе!

Старушка вздохнула: дескать, что с тебя, простяги, взять и тут же ойкнула, приложив ладошку к губам:

— Забыла… Василия Ефимовича проведывал? Нет? Эх, ты….

— Сейчас же, немедленно! — засобирался Сашка. — Кто еще со мной?

Дурило сонно зевнул и со стуком уронил голову на стол.

— Запрем их. Пусть дрыхнут…

На улице смеркалось. Двухэтажный темный дом с чуть заметными бликами света из-под занавеси в окне верхнего этажа оказался Вальке по пути. Сатюков побрел бы и дальше своей дорогой, но Бешен придержал его:

— Зайдем!

— Расскажешь потом, Санко, как он там! Мне-то на скандал не след нарываться. — Старушка попрощалась и ушла.

Сашка стучался долго; наконец, где-то вверху скрипнула дверь, дребезжащий старческий голос спросил: «Кто там?».

Бешен назвался. Зашлепали по лестнице шаги, при свете керосиновой лампы открывший дверь старик выглядел пугающе: трясущаяся плешивая голова, на усохшем личике густели тени.

Сашка помог хозяину, поддерживая под локоть, подняться обратно в лестницу, и в светлой уютной комнатке Валька по-настоящему разглядел его.

Сатюков думал, что давным-давно старикан этот помер. Ведь Валька еще совсем сопливым пацаном был, когда на городковской танцплощадке, не «оснащенной» еще ни гитарным бряком, ни заполошным барабанным воем, ни вытьем и ором местных дарований, простецкая советская радиола исправно в субботние и воскресные вечера раскручивала свой диск — и любую пластиночку ставили на утеху публике.

А что за публика собиралась! В меньшинстве — на площадке, в большинстве — около. За высоким, обтянутым металлической сеткой барьером, будто в скотском загоне, на дощатом помосте в одном углу толклись парнишки-малолетки, в другом — их ровесницы. Было рановато — и радиолу в крашеной будке запускали время от времени. Мальчишки и девчонки суетливо дергались, толкая локтями друг дружку. Молодежь повзрослей, посолидней подходила в сумерки. Тут и репродуктор, подвешенный на дереве, верещал не умолкая, и пол ходил ходуном под ногами резвящихся, грозясь обломиться. Стволы столетних лип с корою, изрезанной ножичками и прочей колющей штуковиной, обступавших танцплощадку, подпирали могучими плечами подвыпившие застарелые холостяки; меж ними, яростно отбиваясь от комарья, выглядывали своих чадушек, скачущих за барьером, мамаши. У их подолов путался зеленый ребячий подрост, норовя в удобный момент перешмыгнуть через сетку.

В потемках в глубине парка вспыхивали потасовки, кто-то кого-то с улюлюканьем гонял, кто-то ревел ушибленным телком. Люд же, самый разношерстный, прибывал и прибывал, словно осы гнездо облепляя барьер танцплощадки…

После современной легкой музычки из раскаленного колпака репродуктора плавно плыли звуки старинного вальса. Распаренная толпа уморившихся танцоров, отпыхиваясь, сваливала к лавочкам посидеть, если хватало места, а в освободившийся круг неторопливо входил невысокий плотный старичок. Полувоенный френч ловко обтягивал его сутуловатую фигуру, на ногах поблескивали скрипучие хромачи.

Аккуратный пробор седых волос, подкрученные вверх усы.