Армия любовников

е всплывало. "Я мало читаю", осуждал он себя.

- Ты беспринципный, - говорила ему после таких парткомов эмоционально писающая парторг.

- Ну что ж поделаешь! - отвечал Кулибин. - Какой есть.

Время насчет моральных устоев было уже весьма и весьма вегетарианским, так что можно было позволять себе вольности и откровения типа: "Я такой!"

Но вернемся к сидению на ящике. Кулибин пытался, не глядя на физичку, вспомнить ее лицо. Но не мог. Бок ее так раскочегарился, что Кулибина охватил неприличный жар, как какого-нибудь малолетку. Когда же все выпили и встали, Кулибин боковым зрением увидел такой призыв за стеклами очков физички, что сам себе отменил все за-преты. "Позовет - пойду", - сказал он себе.

Он потолкался на школьном крыльце, ожидая, когда уйдут другие отцы, которые подбивали его продолжить в "стекляшке" хорошо начатое дело, но Кулибин постучал по циферблату, мол, время, братцы, время...

Он еще не знал, что придется переться на электричке до Дмитрова. Когда она вышла с тремя набитыми пакетами, его "я помогу!" было таким естественным и мужским.

В электричке Кулибин осознал глупость своего поступка, хмель потихоньку иссякал, организм обретал обычную, не романтическую, форму, вот только глаза Веры Николаевны, стоящей рядом, продолжали оставаться горячечно-зовущими, хотя Кулибину и приходила в голову мысль: не стекла ли отсвечивают таким странным образом, создавая оптическую заморочку?

Вера Николаевна жила в двухэтажном каменном бараке, обреченном крепостью кладки на долгую жизнь. Возле обитой дерматином двери стояла тумбочка, на которую они поставили пакеты, пока Вера Николаевна слепо ковырялась с ключами. Видимо, это было обычное дело, потому что из комнаты напротив Кулибин услышал, что "опять эта слепая курица не может попасть в замок", из другой, что рядом, кто-то пискнул: "Верка пришла", а третья дверь открылась, и молодая женщина с ребенком на руках радостно сообщила: "Нам дали смотровой! Сходишь с нами?" "Как здорово! - ответила Вера Николаевна, наконец открывая дверь. - Я потом к тебе зайду, все расскажешь. Через час".

Кулибин как-то очень объемно, даже, скажем, пространственно ощутил количество времени под названием "час" и с этим вступил в комнату.

Через час и пять минут он уже шел к электричке. Было бы просто замечательно, если бы не хотелось есть. Две непривычки сделали голод почти невыносимым - непривычка выпивать среди бела дня, и не по чуть-чуть, а вполне достаточно: у Веры Николаевны оказалась початой бутылка молдавского коньяка, а из еды были одни сушки. Вторая непривычка - любовь в полпятого: ни то ни се. Ни ночь, ни день, а так - сумерки ноября. Он постеснялся сказать, что голоден. То, что между ними случилось, как-то трудно было назвать поводом попросить поесть. Ведь тогда продукт не лежал на каждом углу, его даже в магазинах не было, поэтому домой Кулибин добрел совсем злой и снова - в который раз! оценил Ольгу, у которой всегда в холодильнике все было, и такого позора, как сушки, допустить