Z — значит Зельда

О, и я только сейчас вспомнила один случай.

Мы тогда только-только поженились — думаю, еще жили в «Коммодоре», — и загулялись настолько допоздна, что решили дойти до Ист-Ривер и посмотреть на рассвет. В лучших нарядах мы шли с вечеринки в квартире одного из друзей Джорджа. Мы были незнакомы, но нам и в голову не пришло бы отказаться от приглашения. К тому же нас там, похоже, знали все.

Мы вышли из ист-сайдской квартиры где-то в районе Семидесятой улицы в выцветше-серую предрассветную пору, прошли до реки, все еще радостные и возбужденные.

Я то и дело теряла равновесие — каблуки были чуть выше, чем я привыкла. На мне был пиджак Скотта, на нем — моя расшитая бисером шляпка.

Ист-Ривер на рассвете источала сырой, масляный запах, хотя и не такой ужасный, как венецианские каналы в августе. Можно было ощутить, что повсюду, на периферии зрения, разлагается рыба. И все же мы уселись на пустом крыльце и сидели, держась за руки, не замечая ничего дурного. Блаженно вздохнули, наслаждаясь своей молодостью, влюбленностью и популярностью, которой были обязаны просто потому, что у Скотта появилось несколько мыслей и он записал их на бумагу.

— Так подумаешь, кто угодно бы с этим справился, — сказал он. — Писательское ремесло на первый взгляд простое. Даже мне кажется, что звучит все очень просто, а ведь у меня есть сто двадцать два отказа, подтверждающих обратное.

— Но как понять, писатель ты или нет? Я хочу сказать, у меня появлялись мысли, и я их записывала…

— Ты имеешь в виду свой дневник?

— Да, мой дневник. И я каждый месяц пишу, целую тонну писем, наверное, отправила. И попробовала записывать несколько идей для рассказов, но у меня скверно получается…

— Будет получаться лучше.

— Может быть. Но я говорю о том, что никогда не думала: «Я писатель». А ты думал. Почему? Как ты понял?

— Очень просто: когда я не писал, меня не существовало.

Так что тем вечером на вилле «Мари», сказав Скотту, что мне нужно подумать, я зашла в дом, забрала подушку и одеяла и устроила себе постель в шезлонге в саду. И тогда, июльской ночью под сенью лимонных деревьев, я беседовала сама с собой о правильном и подлинном, о желаниях и реальности.

Эдуард милый, хороший человек. Да, нас тянуло друг к другу, нас связывали эти дни в средиземноморском безвременье, возбуждение от поступков необычных и нечестных, которые сами по себе привлекали таких, как мы, любителей риска. Но было ли между нами что-то еще? Я все еще с трудом объяснялась по-французски, его английский звучал немногим лучше. Воскресив в памяти все наши встречи, я осознала, что наше общение было очень примитивным. И хотя есть много женатых пар, которых объединяет даже меньшее, чем нас, я уже ясно понимала, что подобный брак не для меня.

Вот к каким выводам я пришла: Эдуард для меня не столько мужчина, сколько образ, символ моего стремления к чему-то, чему я не могла пока дать определения. Если бы тогда я слышала про Амелию Эрхарт, я вполне могла бы устремиться за ее примером, а не за Эдуардом.

Я не была по-настоящему влюблена в него. Эдуард был символом. Эдуард был симптомом. Скотт, со всеми своими недостатками, был хозяином моего сердца.

К тому времени, когда я зашла в дом, высыпала первая роса. Я прошла в спальню, оставляя за собой мокрые следы. Скотт сидел на кровати. В темноте светился кончик его сигареты. Я сняла с себя мокрую одежду, забрала у него сигарету и отложила ее.

— Ты остаешься?

— Да.

— И больше никаких пляжей, никаких обедов, ты шагу без меня не ступишь, пока он здесь.

— Хорошо.

Остаток ночи никто из нас не произнес ни слова, что удивительно. Той ночью мы хранили молчание, чтобы слышать нашу истину, чтобы ее можно было увидеть, почувствовать в прикосновениях нашей кожи, в наших вздохах, в осторожных взглядах украдкой, в том, как мы прижимались лбами друг к другу.

Когда через неделю я так и не появилась на пляже, не отправив Эдуарду записки и не позвонив ему, он перестал меня там искать. В казино, когда спросил о Фицджеральдах, в ответ лишь пожали плечами. Все это Скотт узнал от Рене, который сказал, что хотя ему тяжело открывать Скотту правду, но из уважения к дружбе, возникшей между ними за эти месяцы, он обязан сообщить Скотту о том, что чуть не случилось.

— Рене говорит, Жозан совершенно разбит и растерян, — сообщил мне Скотт. — Возможно, ты оставила на его сердце незаживающий шрам.

— Заживет.

— Наверное. Хотя не удивлюсь, если нет. Я сказал Рене; «Передай своему другу, что он вступил в очень престижный клуб».

Глава 25

Октябрь. Скотт нашел меня в саду виллы «Мари». Я наслаждаюсь средиземноморским видом, наверное, в один из последних дней в этом году.

— Держи, — он протянул мне лист бумаги, на котором было написано:

Срок нашей аренды истекал в конце месяца, и потом нам предстояло снова мигрировать вслед за птицами и нашими друзьями — большинство переезжало в Париж, некоторые в Венецию, Лондон или Берлин. Я убедила Скотта съездить в Рим и на Капри, чтобы я могла посмотреть на многочисленные произведения искусства и на художников, о которых слышала от Мерфи во время наших к ним визитов. После этой поездки снимем квартиру в Париже и, как мы уверяли друг друга, будем еще разумнее, чем здесь, подходить к вечеринкам, выпивке и нашему браку.

В Париже мы дождемся публикации его третьего романа и отпразднуем ее — Скотт был сильнее, чем когда-либо раньше, уверен, что смог воплотить в книге все свои задумки, и в то же время приходил в ужас от мысли, вдруг что-то не удалось.

— Что думаешь? — спросил он сейчас. — Не могу решить. Я склонялся к названию «Трималхион», но Макс считает, что параллель недостаточно очевидная. Наверное, я мог бы сделать больше отсылок на него в самой книге, но ненавижу все разжевывать для читателей. Видит Бог, я достаточно занимаюсь этим в своих рассказиках для журналов. И все равно, я считаю, что «Трималхион из Уэст-Эгга» — отличное название. Может, оно и стоит того, чтобы Ник сделал небольшое лирическое отступление и дал читателям фоновую информацию.

Я уже в третий раз делила со Скоттом и его романами предпубликационную горячку и знала, что из этого состояния тревожности нет выхода — его нужно просто пережить, как мы переживали головную боль, тошноту и разбитость при похмелье.

По сложившейся у нас традиции я прочитала черновик — Скотт только что закончил очередную его версию — и сейчас пыталась привести в порядок свои мысли.

— Прежде чем мы приступим к названиям, — сказала я, — должна отметить, что образ Гэтсби все еще размыт. Я вижу Тома и Дейзи, и бедного мужа Миртл. И даже Ник получился достаточно четким… Может, дело в том, что прошлое Гэтсби такое неясное? Разве люди не должны хоть что-то знать о нем? Или хотя бы верить, что знают?

Скотт скрестил руки на груди.

— Этим людям наплевать, как он заработал свои деньги, их заботит только то, что он богат и устраивает неприлично шикарные вечеринки.

— Ты хотел узнать мое мнение.

— Да, конечно. — Он опустил руки. — Спасибо.

— Что до названий, мне нравится «Великий Гэтсби».

— Вот как? — Он казался разочарованным. — Серьезно?

— Серьезно.

— Макс тоже за него.

— Помнишь, как ты пересматривал окончание «Прекрасных и обреченных»?

Скотт вздохнул.

— Хочешь сказать, я не могу посмотреть на произведение со стороны?

— Именно. Так что послушай. Мерфи вот-вот соберут вещи и отправятся обратно в Сен-Клу. Пока ты варишься в собственном соку со своими правками и заголовками, давай сводим Скотти в гости к Патрику, она уже сто лет об этом просит, и устроим маленькую вечеринку в честь дня ее рождения, заранее. Я собираюсь сделать для нее маленький цирк — как набор бумажных кукол, только с животными. Верблюды, лошади, тигры, слоны, львы и девочка-конферансье, похожая на нее. Может, еще и единорога добавлю.