Дети Бронштейна

Хозяин в восторге от моего любопытства, засиял и закивал, будто хотел воскликнуть: «Верю, верю, тебе интересно!» Сделав мне знак следить за лампой на потолке, он вышел из комнаты. Я услышал звук входной двери, и лампа сразу замигала, включилась — выключилась, включилась — выключилась. Он вернулся, улыбаясь, и тут я сам включил свет и спросил:

— А теперь как?

Он кивнул и поспешил к двери, а я догадался: теперь наоборот, выключилась — включилась, выключилась — включилась. На прощанье мы обменялись рукопожатиями, мне действительно было жалко уходить. А они радовались, что бегство Хепнера я не принял близко к сердцу.

И вот я снова в своей комнате за разборкой бумаг. Быстрее всего заполняется картонка с «прочим», медленнее всего — моя. Если уничтожить бумажник Хепнера, исчезнет ли он сам бесследно и навеки? Мне так и не удалось возненавидеть его от всей души, мне только хотелось существовать отдельно от него. Теперь это сбылось, он за стеной, а я внутри. Бумажник уничтожу при переезде, не теперь.

В ящике из-под угля несколько листков скатаны трубочкой, я снимаю резинку, чтобы определить им место в одной из коробок. Письма к отцу, написанные до моего рождения. «К сожалению, вынужден сообщить Вам, что Ваше ходатайство от 3 марта 1952 года не удовлетворено». Прислано из магистрата, из отдела регистрации и лицензирования.

Из любопытства изучаю все документы: о чем там ходатайствовал отец? Написанных им заявлений тут, конечно, нет, в трубочку скатаны только ответы. Он намеревался открыть магазин фототоваров, отец — предприниматель! Отец упорно пытался осуществить свой план, полтора года отделяют первое уведомление от последнего, восьмого по счету. Исполнительная власть от раза к разу все более нетерпеливо разъясняла ему, отчего не может ответить согласием. В глазах рябит от параграфов и постановлений, содержащих причины отказа. «В законе „О пятилетнем плане развития" от 31.10.1951 г. (Законодательный бюллетень № 128, с. 991) содержатся определения, которые имеют обязательную силу и в соответствии с которыми осуществляет свою деятельность отдел регистрации и лицензирования. Данное решение является окончательным».

Удивительно, что такой человек, как отец, не сумел пробить это пустяковое дело. Впрочем, за прилавком он бы пропал, он же не фотограф довоенных времен, которому для счастья немного надо. Для такой судьбы запросы у отца были слишком велики.

Когда дошло до фотографий, я попытался отыскать одну-единственную — Хепнера, я сунул ее тогда к семейным снимкам. Нет, не нашел, но ведь в разных местах ящика фотографий полно, как песка в чемодане, привезенном из отпуска на море. Мне просто интересно, обнаружил ли тогда отец эту лишнюю фотографию среди наших.

***

После ужина, за которым я впервые наблюдал, как Хуго Лепшиц крошит свою мацу, уставившись в телевизор, мы с Мартой ушли. Она поехала на последнюю ночную съемку, а я домой. До остановки Осткройц нам было по пути, там она поцеловала меня, и мы договорились встретиться завтра вечером. Только не надо радоваться заранее.

Отца нет дома, как обычно, но о его отсутствии я теперь никогда не жалел. Через несколько дней мы с Мартой собирались дикарями на побережье, я с нетерпением дожидался отъезда. Мы, правда, боялись остаться там без крыши над головой, но я думал так: неудачный отдых — ничто по сравнению с радостью отъезда. Впереди еще разговор с отцом о деньгах.

Впервые за эти долгие дни кладовка забита продуктами, я поужинал второй раз. Тут зазвонил телефон: обеспокоенная Ванда разыскивает Гордона Кварта, а вдруг я в курсе, там какая-то история с оркестром, чуть ли не вопрос жизни и смерти. Все-таки она вынудила у меня совет обратиться к некоему Ротштейну, хотя номер его телефона я не знал.

Положив трубку, я не поленился заглянуть в телефонную книгу. Ванде я не смог сообщить ни адреса, ни имени, я думал, наличие десятка Ротштейнов затруднит поиски, эта фамилия казалась мне довольно распространенной. Но Ротштейнов в телефонной книге не оказалось. Ошибка? Я водил пальцем по списку, но между фамилиями Ротш и Рошт — никого.

В детское время я улегся в постель, намереваясь поскорее заснуть и по возможности не просыпаться до встречи с Мартой. Постель была застелена свежим бельем, о чудо, у него и на это нашлось время. Наверное, отец все-таки хочет со мной помириться: утром денежный веер, теперь крахмальные простыни. Или же чистота в доме — по контрасту с провонявшей дачей — значит для него больше, чем для меня.

Среди ночи я проснулся от шума. Отец бродил по квартире, хлопал дверями, ронял вилки, кашлял. Казалось, все эти звуки он производит нарочно, и я спрашивал себя, отчего бы ему просто не постучать ко мне в дверь, если он жаждет общения. Я встал, натянул штаны и вышел, собираясь выразить свое возмущение. И с первого же взгляда понял, что он пьян.

Стоя у плиты, пошатываясь, он разбивал одно за другим яйца на сковородку. Скорлупа на полу, масло перегрелось, яйца моментально становятся белыми и пузырятся, но он и не думает уменьшить огонь. Я стал собирать скорлупу, пока не растоптана, тут-то он меня и заметил. Не испугался, посмотрел на меня пустым взглядом, пахло гарью.

Из помойного ведра торчало горлышко бутылки, я сел. На столе ломоть хлеба — отломан, а не отрезан, намазан маслом толщиной в палец. Мне было и неспокойно, и противно, он редко пил, а уже если случалось, то в компании и в меру. Он точно не пьяница, в таком состоянии я его никогда и не видел. Я ушел бы с кухни, если б не опасался, что потребуется моя помощь.

Пытаясь выключить плиту, отец перепутал конфорки, я сидел как на иголках. Он поставил раскаленную сковородку на стол, уселся против меня, тяжелые веки, глаза полузакрыты. Я поднял сковородку, под ней уже прожженное пятно, и я снова ее поставил, а отец взялся за еду.

Я налил себе молока, встал у холодильника, и тут отец с трудом поднялся и вышел, качаясь из стороны в сторону, — горькое зрелище. Ясно было, что вернется; может, его затошнило? Хотелось бы мне знать, по какому поводу он напился. Или просто так, без повода? Ножом я отделил пригоревшую яичницу от сковородки, вырезал желток и сунул в рот. Ему не справиться и с тем, что осталось.

Отец вернулся с халатом в руке, бросил его мне на колени — тяжеленная тряпка в красную с зеленым полоску, этот халат старше меня, между прочим. Стоял и ждал, пока я его надену. Потом упал на стул, высыпал чуть не гору соли на сковородку и откусил хлеб, с трудом донеся ломоть до рта. А подбородок измазал маслом. Хотел было снова встать, но показал мне на дверь и сказал:

— Будь добр, в моей комнате, прямо на столе.

На столе две фляжки коньяка или бренди, поборов себя, я принес ему одну и собственноручно срезал пластиковую пробку, которой был запечатан коньяк, а то еще поранится. Рукава его халата мне здорово коротки.

Отец отпихнул сковородку на противоположный край стола и посмотрел на меня так, словно забыл нечто исключительно важное. Губы пересохли, лицо опухло. Бросил взгляд на шкаф, где рюмки, и глотнул из фляжки, сощурив при этом глаза и вздрогнув так, что клацнули зубы. Ставя фляжку на стол, неодобрительно на нее посмотрел.

Я достал рюмку и налил себе коньяку, он возражать не стал. Наоборот, кивнул, как будто мне давно следовало так поступить.

— Что скажешь про Ульбрихта? — спросил отец.

— По-моему, это очень печально, — ответил я.

Он был того же мнения. Одним махом я выпил рюмку, далеко не маленькую, стараясь не измениться в лице. И понял, что состояние отца и смерть Ульбрихта никак не связаны, хотя сначала мне так показалось.

— Знаешь, что мне больше всего в нем нравилось? — начал было он, но вместо продолжения опять куснул хлеб, кажется взбодрившись от разговора. Я протянул ему салфетку — вытереть подбородок, а он в ответ налил мне еще коньяку. Затем поднял фляжку, готовясь чокнуться, и подождал, пока я подниму рюмку. Всего три дня назад, когда мы ужинали с Гордоном Квартом, мне не разрешалось даже шампанское.