Орлы и ангелы

Джесси подходила все ближе, а я падал все ниже и все стремительнее. Я почувствовал, что меня затягивает в нее, как в бездну; мне захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов, прежде чем она меня заметила, и броситься прочь — в метро, а затем в контору, — и сделать распоряжение, чтобы меня с ней впредь не соединяли. После чего вернуться к привычным делам.

Но было уже слишком поздно. Хотя на Францевом мосту было движение, Джесси углядела меня поверх потока машин, наши глаза встретились, и шок сменился паническим страхом, когда я понял, что она меня без малейших усилий узнала. Даже не удивилась. Сразу же победно вскинула руку в воздух.

КУУПЕР, закричала она.

Этого обращения я не слышал двенадцать лет. Я махнул ей рукой, и она тут же ступила на проезжую часть дороги.

БЕРЕГИСЬ, заорал я.

Завизжали покрышки, в воздухе запахло паленой резиной. Затормозивший водитель непроизвольно вскинул руки к глазам. И вот она предстала предо мной, целая и невредимая.

Господи, сказал я.

Куупер, сказала она, я совсем запуталась.

По моим расчетам выходило, что ей двадцать шесть лет. На лбу у нее появилась пара тонких линий, и взгляд был слишком усталым для ребенка. Однако все остальное — будь это ее слишком маленькое тело, манера одеваться, привычка елозить руками по лицу и волосам, резко встряхивать плечами и переминаться с ноги на ногу — решительно не давало возможности поверить, что ей двадцать шесть. Ей можно было дать двадцать, шестнадцать, строго говоря, даже двенадцать, возраст зависел от того, как на нее падал свет, и, может быть, от того, что она в ту или иную минуту думала, говорила или собиралась сказать. Сейчас солнце светило ей в спину, поэтому мне показалось, будто глаза у нее с возрастом потемнели, став чуть ли не черными, возможно, у нее были неестественно расширены зрачки — или же это была пара дыр, в которые мне разрешалось крикнуть, чтобы потом прислушаться, не отзовется ли эхо.

И она смотрела на меня. Смотрела оценивающе, как на предмет, который могла купить или не купить. Смотрела на мой черный костюм, проводя пальцами по обшлагам расстегнутого пиджака и по светлой сорочке. Галстук я снял и сунул в карман, и она нашла его там. Так как я смотрел на нее сверху вниз, длинная челка упала мне на глаза. Прическа моя, нарочито небрежная, не была рассчитана на то, чтобы плотно общаться с такой малышкой. Я решил в первую же свободную минуту пойти в парикмахерскую.

Как здорово повидаться с тобой, сказала Джесси. Ты выглядишь настоящим бизнесменом.

А ты, повинуясь внезапному порыву, сказал я, выглядишь, как всегда, колоссально.

Она обняла меня, медленно обвила руками талию, положила мне голову на грудь и прижалась, пожалуй, со всей силы. Я вдохнул запах ее волос, вобравший в себя прогревшуюся за солнечный день улицу, становящиеся косыми лучи, смутное предчувствие дождя и вообще весь август, я вдохнул запах ее кожи, сладкой и чистой, никем не тронутой. Джесси была в моих руках такой крошечной, я целую вечность не обнимал ничего столь же миниатюрного, и внезапно я понял, что тосковал по ней, что вся моя героическая и величественная жизнь в помощниках у Руфуса была далека от совершенства, потому что на самом деле мне требовалась всего-навсего такая малость. Величием, которое присуще Руфусу или Объединенным Нациям, можно восхищаться, его можно изучать, с ним можно бороться, а вот любить нельзя. Я вспомнил о том, что Джесси была первой женщиной, взявшей меня за руку по собственному почину, это было жалкое зрелище, и сам я тогда был жалок. Но это помогло мне понять себя. А сейчас мне показалось, что я, пусть и не признаваясь себе в этом, с самого начала чувствовал себя в конторе чужаком. Они занимались величием, и только величием, а мне требовалась малость, чем меньше, тем лучше, мне требовалась малютка Джесси.

Я чуть отстранился от нее и пришел в чувство.

Вообще-то, сказала она, мне хотелось бы сейчас очутиться в Гренландии.

Гренландия, сказал я, далеко.

Ты ведь там тоже не был, правда, спросила она.

Я покачал головой. Джесси направилась вдоль по улице Радецкого, а я просто-напросто поплелся рядом.

Джесси, сказал я, у меня не так много времени, мой обеденный перерыв заканчивается в час.

Ради тишины, сказала она. А еще ради стужи. Но прежде всего ради полного отсутствия красок.

Разве ты не хочешь рассказать мне, чем ты занималась эти двенадцать лет, спросил я.

А все как всегда, сказала она. У меня дома есть книга, с картинками, про Арктику, я тебе как-нибудь покажу. Море темно-серое и маслянисто поблескивающее. Айсберги плывут по нему, самые настоящие замки и дворцы, с башнями и башенками, с балконами и колоннами. А лодки эскимосов рядом с ними такие крошечные, такие пестрые — как листья в замковом рву. И тишина, представляешь, какая там тишина?

Тотальная, сказал я.

Именно то слово, сказала она. Тотальная тишина.

Свернула на Переднюю Таможенную и принялась вести рукой по металлическим перилам, а внизу, на трехметровой глубине, одетая бетоном, текла речка Вена.

Я знавал ее в половодье, когда вода подымается до края бетона, бежит быстро и выглядит как водный поток, к которому применимо как минимум слово «канал». Сейчас вода плескалась на самом дне, представляющем собой широкие и довольно крутые ступени, целый каскад ступеней.

Джесси, осторожно сказал я, через полчаса мне пора возвращаться.

Тишина и белизна, ответила она, неужели ты не можешь себе такого представить, Куупер?

Это обращение оказалось идеальным спусковым механизмом воспоминаний. Каждый раз, когда она произносила его, память бросала в атаку свежие эскадроны.

Почему же, сказал я, вполне могу.

Хорошо, сказала она. Я просто хочу тебе кое-что показать. Мы ведь все равно идем в сторону метро.

Следующие полсотни метров мы прошагали молча. И вдруг она остановилась, схватила меня за лацкан пиджака и притянула к себе.

Взгляни, сказала, ты можешь понять такое?

И показала вниз, на воду. Там, целиком закрывая каскад из трех ступеней, шел против течения косяк черных рыб, они плыли настолько впритирку друг к дружке, что вытесняли воду из русла, и та справа и слева от них захлестывала бетонные спуски. Бесчисленные рыбы трепетали как одно крупное животное, едва удерживаясь против течения. Они представляли собой единую массу, заряженную мощью и энергией, — метров десять в длину, три в ширину, весом, должно быть, чуть ли не в тонну.

Прекрасно, правда, спросила Джесси.

По-моему, отвратительно, сказал я.

А что они делают?

Понятия не имею, ответил я. Кочуют. Идут на нерест. Ни малейшего понятия.

Мы постояли, облокотясь на перила. Этот косяк никуда не шел, он просто-напросто стоял на месте.

Они здесь уже несколько дней, сказала Джесси.

Ты живешь где-то рядом?

Она ответила не сразу, и, пока она колебалась, я пристально посмотрел на нее сбоку. На щеках у Джесси лежали тени, скулы проступали отчетливо. Она не просто избавилась от детского жирка, она отощала. Губы у нее были покрыты тонкой беловатой пленкой какого-то выделения, может, засохшей слюны. Посреди нижней губы маленький багровый нарост, разделенный трещинкой.

Ну ладно, поразмыслив, сказала она, может, ты и впрямь как-нибудь зайдешь.

Она назвала адрес, Пратерштрассе, 61, рядом со «Звездой», [22] и мы еще какое-то время постояли. Мне на локоть опустилась божья коровка, с двумя крапинками на крылышках. Ребенком я слышал, что возраст божьей коровки можно определить, сосчитав число крапинок, но никто не смог объяснить, почему в таком случае нам никогда не попадаются однолетние. Я дотронулся до нее — на счастье — пальцем, и она тут же сорвалась с моего локтя, полетела, натолкнулась на какую-то травинку, не удержалась и в итоге упала на асфальт. Лежала на спине, суча лапками и будучи не в состоянии перевернуться без посторонней помощи. Мне стало противно, и я отвернулся.