Тень Крысолова

И не была ли та, делившая некогда город стена – стена разрушенная и стертая с лица земли – ещё одной его ловушкой? Ловушкой самой коварной и опасной? Западней для крыс и для людей? Западней, которая стала ещё более опасна теперь, когда она исчезла? А может, хитрый флейтист не только знал, что случится со стеной, но предвидел и все более поздние события? Может, Крысолов только притворялся, что охотится на крыс, а в действительности ему нужны были только люди? И разве с тех пор, как рухнула стена, мир вокруг меня не стал более хищным, жестоким и полным смерти?

Так для кого же все-таки звучал голос его дудочки?

Я возвращаюсь в бараки, полные гниющих людей – живых и мертвых. Мне снится Добрый Человек, который давал мне черствые корки и кусочки сыра.

Все мои мысли – снова о Белой.

Но ведь я же знаю, что её нет в живых. Вскоре после мнимых родов, которых она так ждала, её тело затряслось, судорожно распрямилось и из ноздрей потекла кровь. Она перевернулась на бок и застыла с неподвижно раскрытыми глазами.

Белая мертва, а я хочу вернуться. Взобраться высоко над городом по жерлу металлической трубы – подняться туда, где летают голуби, и хотя бы на мгновение оказаться рядом с выстланной газетами картонной коробкой. Зачем?

Он смотрел на нас из своего кресла на колесиках, а я впервые в жизни не боялся Человека. Без страха забирался к нему на руки и брал хлеб с его ладоней.

Я сижу под полом барака до тех пор, пока не темнеет. Потом выхожу, перебегаю через площадь и спрыгиваю в канаву, по которой можно добраться до улицы.

Встречаю здесь множество крыс – одни уходят, другие возвращаются.

Все они такие же голодные, как и я, такие же злые, испуганные и так же, как я, идут вперед, веря в спасение.

Я бегу, прячусь и снова бегу к полыхающим на горизонте красным отблескам. Там стоит высокий бетонный дом, где Старый Человек в кресле на колесиках смотрел, как мы с Белой любили друг друга, гладил и кормил меня. Я возвращаюсь к тем мгновениям в надежде, что возвращение возможно.

Коготки скребут по асфальту. Я не обращаю внимания даже на крики ночных птиц.

У меня болит голова, я чувствую неприятное пульсирование над глазами. Бывает, что боль проходит, а бывает, что она все длится и длится, и тогда я не знаю, что мне с этим делать. Я брожу из туннеля в туннель, из подвала в подвал, с помойки на помойку. Избегаю встреч с другими крысами. Хочу остаться один на один со своей болью. Отгоняю даже самок и маленьких крысят, отпугиваю их когтями и зубами.

Засыпаю с верой в то, что боль под черепом пройдет, и иногда действительно просыпаюсь бодрым, как молодая крыса.

Но иной раз боль только усиливается, разрастается. И тогда я, проснувшись, двигаюсь неуверенно, меня шатает из стороны в сторону, и я с трудом сохраняю равновесие. Спотыкаюсь, покачиваюсь, и все вокруг меня кружится и мерцает, хотя кругом царит темнота или полумрак. Я знаю, что этих огней не существует, и все же вижу их, они во мне, внутри меня – эти серые круги, серебристые туманы, кровавые пятна, черный снег, рваные куски кожи, клочки бумаги…

Я ложусь на бок, закрываю глаза. Кровавые листья опали, под веками снова воцарилась приятная тьма. Я открываю глаза, встаю. Поднимаюсь сначала на передние лапки, потом на задние. Чувствую пульсирующие удары крови, но стены больше не падают на меня, не кружатся, не распадаются на части.

Я иду вперед без всякой цели. Я не ищу общества других крыс, ничто не вызывает моего любопытства. Я иду, чтобы идти. Иду, потому что боюсь того холода, который заполняет мои лапки и хвост, когда я лежу слишком долго. Я иду, как будто чего-то хочу, чего-то жажду, но я ведь ничего не хочу… Проходящие мимо меня крысы – те, которые знают меня, а меня здесь знают почти все – замечают мою взъерошенную шерсть и быстро подрагивающие ноздри. И потому не подходят близко, а отступают назад, отскакивают в сторону, уступают мне дорогу.

Я иду, чтобы идти. Раньше я обратил бы внимание на самку с призывно поднятым хвостом – от неё доносится самый прекрасный из всех известных зрелым самцам ароматов. Бросился бы на крысенка, который тащит засохшую корку, и отобрал бы её, как лучшее в мире лакомство. Подобрал бы голубиное перо, занесенное сюда ветром сквозь решетку сточного колодца. Спрыгнул бы вниз, на высыхающее, почти обезвоженное дно туннеля, чтобы отыскать в скопившихся там отбросах непереваренные зерна кукурузы, фасоли, гороха. Догнал бы убегающего прочь таракана, чтобы сожрать вкусное жирное тело и услышать, как потрескивают на зубах его хитиновые покровы.

Я иду, потому что так надо. Равнодушно, не останавливаясь, не ускоряя шага, не ища ничего, никого не преследуя… По прямой или по кругу, внутри своего обычного, крысиного мира.

Под лапками сменяются камешки, гравий, бетон, ил, песок, липкая жижа, грязь, растрескавшиеся кирпичи, трухлявые доски – все, что я знаю и по чему давным-давно хожу. Земля возвращает мне ощущение силы и желание жить.

Я уже у входа в нору. Слышу писк живущих вместе со мной крыс. Я не вхожу – жду, пока они выйдут или заснут, и лишь тогда проскальзываю внутрь и укладываюсь в самом дальнем углу. Я хочу стать незаметным, невидимым, хочу остаться в одиночестве.

Меня мучает болезненное вздутие живота.

Подгнившее мясо, каким я питаюсь, расширяется, набухает, давит на стенки кишечника. Я похож на наполненный воздухом рыбий плавательный пузырь, которые мне так нравится протыкать зубами.

Живот становится твердым, а желудок давит на сердце. Во рту кисловатый привкус, меня подташнивает. Я ложусь на спину, выпячиваю брюхо кверху. Мясо путешествует во мне, ферментирует, проскальзывает по узким коридорам кишечника.

Я всегда предпочитал есть зерно, а не мясо, но зерна нет. И я лежу больной, брюхо медленно опадает. Я с облегчением избавляюсь от переваренного мяса. Вскоре я снова встану на лапки и пойду грызть и есть.

Мое зрение тоже ослабело, и я уже не вижу противоположной стены подвала, где ещё недавно в окошко были видны зеленые виноградные листья. Теперь вместо листьев – лишь покрасневшие, закопченные стебли. Стоящие под окном банки и бутылки покрылись серой паутиной.

Слух тоже подводит меня. Я стал хуже слышать – как будто с очень большого расстояния. Я с трудом улавливаю отраженное от кирпичной стены эхо своего собственного писка.

Коготки стали хрупкими, они быстро стираются и легко ломаются. Когда я расширяю вход в нору и разгребаю землю, чувствую, что лапки ослабели, движения стали замедленными, а вокруг когтей кожа надрывается и болит. Облизывая стертые, покалеченные пальцы, чувствую вкус и запах собственной крови.

Я стал старой больной крысой – такой же, как те, сжавшиеся в комочек под стенами туннеля, сидящие в темноте в ожидании темноты. Но только я не хочу умирать!

Я встряхиваюсь, поднимаюсь на ноги и, качаясь, бегу к свету, который сочится сквозь промытую водой щель.

Еды становилось все меньше, но крысы все продолжали со всех сторон прибывать в город, веря, что здесь им удастся выжить.

С полей, с хуторов, из деревень их выгнали пожары, зарева которых я часто видел по ночам, а принесенные оттуда ветром пепел и дым щипали мне глаза и забивались в ноздри.

Я пожирал древесину, траву, ткани, бинты, газеты, книги, засохшие листья, личинок, куколок, гусениц, дождевых червей, даже пауков и сороконожек, которыми раньше всегда пренебрегал. Трупы собак, кошек, людей съедали немедленно, их обгладывали до костей, а самые сильные крысы прогрызали кости и выедали из них костный мозг. Оставалось лишь то, чего не могли разгрызть даже наши прочные челюсти. Люди тоже стали более хищными и опасными. Съев всех коз, собак, кошек, голубей, лебедей и зверей, сидевших в клетках, они начали охотиться на крыс. Люди сдирали с крыс шкуру, насаживали мясо на палки и пекли в огне горевших прямо на улицах костров. В туннелях, кладовках, подвалах они ставили проволочные ловушки, из которых не было выхода и в которые могли попасться сразу несколько изголодавшихся крыс. Внутри ловушек торчали сушеные рыбьи головы, манившие крыс, ещё не успевших познать применяемых человеком методов убийства.