Медная шкатулка (сборник)

Он стал озираться в поисках источника звуков. Орган собора Сан-Пьер был похож на средневековый дом, из окон которого горизонтально выступали трубы, словно там, внутри, невидимые публике, стояли и трубили герольды.

Воскресная служба завершилась, собор пустовал; лишь парочка туристов беззвучно шепталась перед алтарем, над которым цвела дивной красоты витражная роза самыми яркими за день красками: солнце как раз стояло напротив, пропекая насквозь цветные стекла этого изумительного калейдоскопа, чей радужный свет, в свою очередь, прошивал сиреневый сумрак под высокими готическими сводами.

Михаил свернул в боковой придел – и застыл от неожиданности. Он много путешествовал и много повидал в своей жизни витражей в знаменитых церквах и соборах. Но в витражах этих стрельчатых окон было нечто особенное. Их золотой жар, алый пламень, зеленый огонь переплелись в такое безупречное по цвету и композиции сияние, что эпизоды евангельской притчи, заключенные в свинцовые переплеты, звучали с поистине апостольской страстью. Картины, пылавшие в этих окнах, заставляли человеческое зрение – всегда стремящееся вовне – обратиться внутрь, в самую глубину существа. «Смотри в себя! – словно бы приказывали они. – Вернись в себя, вглядись пристальней…»

Он стоял так минут пятнадцать, ни о чем не думая и ничего не вспоминая, только блуждая взглядом по драгоценным переливам этих волшебных створ. Впервые за последние страшные недели он был не то что счастлив, но благодарен и спокоен и защищен отстраненным милосердием чьего-то гения. Он не заметил, как репетиционное бурканье органа прекратилось и наступила шелестящая тишина, в которой пошаркивали чьи-то почтительные шаги по плитам нефа…

Вдруг гневный мордент знаменитой баховской «Токкаты и фуги ре минор» рухнул в тишину собора и, задохнувшись бешеным форте, отскочил от мозаики пола, чтобы рикошетом отозваться в каждом углу.

Он вздрогнул от неожиданности…

Второй мордент, октавой ниже, протянул четыре долгих звука и ухнул в бездну. И снова, низко, в малой октаве, повторилась первая фигура.

Всего три пассажа – и вот тебе горние выси, вот преисподняя, вот грешная земля… Как там у Иоанна: «Вначале было слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? – но кто поведал это сокровенное Слово ему, добродушному бюргеру с флегматичным лицом, – ему, Баху, потомку музыкантов-ремесленников в третьем поколении, ему – замороченному отцу многодетного семейства?

Мощь и нежность пассажей «Токкаты и фуги» переплетались, взмывали вверх и ухали в низины, распирая стены собора так, что дрожали стекла витражей. Невыразимая лунная печаль нижних регистров переходила в кружение высоких звуков – чистых, как серебро старинных вензелей.

Она была с аспирантом на даче, когда я разыскивал Костика… Вспомни эту бесконечную ночь, подвал морга, пожилого отца, что нашел там свою сбитую машиной дочь-мотоциклистку. Как он пытался поднять ее тело, ничком лежащее на промозглом, в вонючих лужах, полу, как умолял поддатого, бритого наголо бугая-санитара помочь, как отчаянным голосом повторял: «Ну, хоть не здесь чтобы, не здесь ей валяться…» А тот, равнодушный, как смерть, отвечал ему: «Мужик, давай без лирики, а?» И тогда – помнишь? – наступил момент, самый проклятый, самый страшный момент усталости и омертвения, когда ты вдруг захотел, чтобы сын наконец нашелся, хотя бы здесь, но только навсегда, окончательно – нашелся, оборвав это нечеловеческое ожидание ужаса…

И вдруг, на пределе нестерпимо долго длящегося аккорда, длящегося, как чей-то разрывающий душу стон, в груди его что-то оборвалось, и плотина рухнула.

Он беззвучно содрогнулся в бесслезном рыдании – уже не сдерживая себя, да и не в силах себя сдержать; будто сама душа бросилась, очертя голову и не стыдясь своей наготы, в грохочущий поток звуков, спасаясь в нем, сливаясь с самой стихией…

…И потом, немного успокоившись, в ожидании друга стоял, отвернувшись лицом к витражам – к этим странным окнам, что отвергают стремление взгляда в подлинную жизнь, но взамен дарят измученному сердцу прекрасные видения; к этим окнам, где горечь пурпура взывает к покою и благости лазури, и бесконечно длится небесный рассказ.

Он стоял, по-прежнему не понимая, что делать дальше со своей непоправимой жизнью, мысленно благословляя невидимого органиста, кто позволил ему хоть на миг пропасть, забыть себя, уйти с головой в эту сметающую боль и тьму, прекрасную бездну глубоких вод…

В день отъезда он рано поднялся – всегда бывал тревожен и напряжен перед дорогой. Быстро собрал чемодан, принял душ и позавтракал на уютной и праздничной красной кухне. Добираться до аэропорта, сдавать тачку нужно было самому – Леня сегодня с утра дежурил. Оставалось только запереть дверь и отдать ключ старушке-соседке.

Перед тем как выйти из квартиры, он подошел к огромному окну в гостиной, перед которым любила сидеть в кресле уже смертельно больная Лида.

Парфюмерная крона магнолии еще не потеряла своей пышности, но вокруг ствола на земле уже лежали розовые думки облетающего цвета. Звонкая прозрачность воздуха являла ограненные снегом далекие горы и ближние, залитые солнцем лесистые холмы в заплатках черепичных крыш.

Он опять подумал – как чудесно здесь жить, и подходить по утрам к окну, и видеть на горах паутину розового снега…

Вспомнил игрушечную железную дорогу, с великим мастерством сработанную мсье Пероттэ: ее маленькие фонари, бойкие вагончики, рабочих в синих блузах…

Подумал – интересно, как там, в Сан-Серге? Распогодилось ли?

Любовь – штука деликатная

Он похож на львенка.

Сначала мне казалось – из-за цвета лисьего, – что он зверек незначительный.

Ошиблась: лев, детеныш льва, и цвет львиный, степной – цвет Саванны.

Надо бы сначала рассказать историю его обретения. Она проста, даже рассказывать неудобно: приобрели в буквальном смысле, то есть купили, отвалив, замечу, немалые деньги. Но это так, внешние очертания событий. Если же рассказывать по порядку: два года назад нас покинул любимый пес Кондрат, Кондрашевич наш, партизан Кондратюк. Он прожил с нами семнадцать лет, вошел в литературу, изображен в картинах, купался в любви и признании широких масс, ощутил вкус истинной славы… и, выражаясь языком высоким, библейским, «пресытившись днями своими, ушел к праотцам». Говоря же по-простому, по-человечески, потеряв его, мы ужасно тосковали и мучились, но никак не решались ввергнуть свои сердца в новый водоворот привязанности и любви, а каким он могучим бывает, этот водоворот, мы уже знали.

И все же тоска по собачьему другу взяла свое: однажды, гуляя по нашему району (рука еще помнила натяжение поводка в прогулках с Кондратом), мы повстречали человека с собакой. Обаяние лохматого пса, его пепельной морды, умнейших глаз остановило нас, пленило… Мы вцепились в несчастного мужика и замучили вопросами: кто, что, как называется порода и, главное, извечное: «Где брали?!»

Оказалось, порода шотландская, редкая в наших краях, называется «кернтерьер», и выводит их где-то в полях, на просторах своей фермы выдающаяся женщина Дора, собачий психолог и сумасшедший энтузиаст. То есть наш человек, по всем понятиям.

Мы позвонили, договорились и встали в очередь на щенка, который должен был родиться через пару месяцев.

– О, это будет персона голубых кровей! – восклицала Дора. – Ведь он ребенок Бэби и Тигра, знаменитых чемпионов из рода в род…

Честно говоря, мы не искали звонких титулов, дворянских званий и голубых кровей. Я постаралась объяснить, что хотим мы просто милую собачку, домашнего дружка… Однако все мои жалкие попытки принизить значение будущего события не встречали никакого сочувствия ни в Доре, ни в отставном летчике-истребителе Узи Барабаше, чья кернтерьерша Бэби, чемпионка Европы и Южной Америки, дочь великого Мандарина и не менее великой Леди Макбет (дедов и прадедов я не упоминаю в целях экономии бумаги), должна была произвести на свет нашего малыша от Дориного Тигра, чемпиона Израиля, Голландии и Бельгии… И уже прекратим этот утомительный и обидный для меня, плебейки, парад собачьих планет.