Юноша с перчаткой

Каменные дома чередовались с деревянными. Наде запомнились закрытые балкончики во вторых этажах деревянных домов, резьба по наличникам, странно высокие, под самой крышей, окна.

А в общем город не понравился Наде. Ей показалось скучно жить здесь всегда, ходить в этот театр, повернутый боком к реке, покупать селедку и лимоны.

Впрочем, думала она, можно любить и этот город, если с ним что-то связано: впечатления детства, первый поцелуй, радость первых самостоятельных шагов. С некоторой ревностью смотрела она на аллейки в скверах под старыми тополями, на которых едва пробивались клейкие листья. Где, на какой из них сидел он — молодой, влюбленный — в густой темноте позднего вечера? Сидел не один и был счастлив, так счастлив, что не может забыть до сих пор.

— Посидим, — предложил Прямков.

И они сели на одну из этих скамеек, может быть, на ту самую. И ели мороженое — старик купил в соседнем ларьке.

— Больше моря им не видать! — сказал Лучников. Он и Надя стояли на корме.

Корабли шли по Северной Двине, полноводной и более спокойной, чем в устье. Теперь хозяйничали в рубке речники. Лучников впервые сменил китель на черную сатиновую робу. Он отдыхал.

На палубе было жарко, настолько, что приходилось искать тень. После шести вечера жара сменилась мягким весенним теплом, и хорошо было стоять у перил и смотреть на крутые медно-красные берега, на церкви, над которыми, как журавлиные стайки, парили темные кресты. В пазухах красных глинистых склонов ярко зеленели елки, белые платки не растаявшего еще снега были разбросаны тут и там.

— А вот и шторм! — Лучников показал на длинные облака, тянувшиеся со стороны Белого моря. — Пожалуй, семь баллов будет. Вон, видите, облака перистые. Так и рвет оттуда. Не хотел бы я сейчас оказаться в Белом море…

— Теперь всё уже? — спросила Надя.

— Пока всё. Если в Опоках не сядем. Есть такое чертово местечко на Сухоне. Сейчас там вода падает, — тридцать сантиметров в сутки.

Лицо его было спокойно, чуть задумчиво и впервые за время пути выглядело усталым. А может быть, огорченным.

— Вас кто-нибудь ждет дома? — спросила она.

— Всех кто-нибудь да ждет. — Он устало улыбнулся ей. — Меня, например, мама…

Слово «мама» прозвучало у него неожиданно мягко, наивно, оно как-то не подходило для морского волка, каким он виделся Наде до сих пор.

— У меня хорошая мама, — повторил он.

— Вы живете в Москве?

— Да. И в то же время нет. Я бываю в Москве не больше трех месяцев в году. А то все время на Севере, на воде.

— И такая жизнь нравится вам?

— Чем она хуже всякой другой? — Он помолчал, глядя на крутые берега. — Знаете, Надя… — Он впервые назвал ее по имени. — Все зависит от того, что выбрать. Есть радости, и есть удовольствия. В спокойной, удобной жизни удовольствий, конечно, больше. Удовольствия делают жизнь человека приятной. Но живет человек все же для радостей, пусть даже редких. А радости, настоящие радости, для меня возможны только здесь.

— Я понимаю, — сказала Надя.

Они стояли рядом у перил. «Еще сутки или двое суток, — думала она, — и он уйдет навсегда из моей жизни. Уйдет, как ушел балтиец-лоцман на Свири, как ушли морской помощник Жук и буфетчица Мария Петровна». Оттого что он был рядом, так близко, у Нади слегка кружилась голова. Она не знала, что испытывает он, но ей всегда казалось, что такое чувство бывает только взаимным, как взаимно тяготение железа и магнита.

— Скажите, это правда, что вы любили одну женщину, а потом потеряли и до сих пор не знаете, где она?

Он взглянул на нее странно и слегка отодвинулся.

— Придумают же!

«Зачем я спросила? — думала Надя. — Он все равно не скажет. Но если я хочу, я так хочу все знать о нем!»

— А впрочем, в этом есть доля правды, — сказал он. — Все люди ищут что-нибудь. Одни то, что потеряли. Другие то, чего не нашли… Почти все, — поправился он, помолчав.

Медно-красные берега высились теперь огромной стеной. Наверху стены, освещенные косым солнцем на светлой голубизне неба, четко выделялись фигурки людей. Лиц не было видно — одни только темные силуэты. Высокий мужчина стоит, широко раздвинув ноги, над самым обрывом, к нему движется фигурка поменьше — мальчишка, может быть, сын или брат. И вот они рядом стоят над обрывом, два четких, врезанных в голубизну силуэта. А вон еще фигурка — девушка с велосипедом. И еще группа девчат.

— Красивое место! — говорит Лучников. — Пермагорье.

Сейчас он здесь, рядом. Но скоро его не будет. Расставание уже началось. Оно во всем: в его усталом, спокойном лице, в запахе его табака и одеколона, в тоске, которую она уже предчувствует.

Котлас прошли, не останавливаясь, ночью. На рассвете забелел каменными лабазами и церквами Великий Устюг. На церквах таблички: «Охраняется государством». Тополя и березы уже зелены, и зелена трава под деревянными мостками тротуаров. В траве желтые одуванчики.

— Пошли погуляем часок, — предложил Наде Андрей.

Он велел спустить на воду бот, и вскоре они уже шли в порт по пыльной улице. Они шли, и встречные на них оглядывались. Рассматривали ее белое платье в цветочках. Мужчины и мальчики, несмотря на жару, были в кепках, женщины в ослепительно белых платках. Обращались одна к другой ласково: «Здравствуй, Агнюшка!», «Здравствуй, Устюшка!» Маленькая старушка в белом платке окликнула на улице веснушчатую девочку лет десяти, тоже в белом платке:

— Дак-от ступай-от с ребенком-от посиди.

— Дак-от вернусь, дак-от и посижу…

И хотя они тоже говорили на «о», речь их — быстрая, с запиночкой, с «вопросиком» в конце фразы — была непривычна для обстоятельных волжан.

— Не приведи бог тут жить, — сказал Андрей. — Тоска заест. Они ведь по реке только и общаются с миром. А зимой тут полная спячка.

— А мне нравится, — сказала Надя. — Я бы даже хотела остаться здесь. Навсегда! Смотри, какая беленькая школа! Вон спортивная площадка во дворе. Я бы здесь работала.

— Заскучала бы, — возразил Андрей. — Тебе и у нас-то в Горьком скучно.

— Да, скучно. — Она упрямо промолчала. — И это только доказывает, что я права. Человеку скучно везде или нигде.

— Мудро что-то говоришь, — сказал Андрей. — Давай лучше куплю колечко. Тут, говорят, черненое серебро славится… Северная чернь.

Он спросил у встречного мужчины — тот был, как и все, в кепке, — где продаются изделия северной черни, и, свернув в переулок, они вошли в прохладный магазин.

Андрей сам выбрал ей кольцо — золоченое, с серым черненым узором. Оно было велико и свободно скользило на пальце. Меньших размеров не было.

— Потеряется, — сказала Надя.

— Будешь беречь, не потеряется.

Он сам надел ей кольцо на безымянный палец левой руки и одобрил:

— Красивая штука. Носи!

Они прошлись по городу. Здесь были каменные низкие дома купеческого склада, церкви и остовы церквей. В витрине под стеклом висела местная газета «Советская мысль».

Навстречу шла гурьба школьников. Не все были в форме, две девочки вовсе без передников, а одна — в белом. «Разве какой-нибудь праздник?» — удивилась Надя. И тут же поняла: купили белый, она и носит его и в праздник и в будни… Здесь не Горький. И даже не Архангельск. Девочки шли, шутливо переговариваясь с мальчиками; светлые, соломенные косы весело блестели под солнцем. Вились по ветру красные галстуки.

«Человек счастлив везде или нигде», — снова подумала Надя. Нет, ей не хотелось остаться здесь навсегда. Но она понимала, что и в этом пыльном городе живет радость. Та, о которой говорил Лучников.

На пристани они встретили его. Он ждал катера. Корабли стояли на рейде, готовясь к отплытию.

— Лоцманов дали? — спросил Андрей.

— Развезли уже по кораблям. Сейчас двинемся.

— Как уровень на Сухоне?

— Падает…

Лучников досадливо поглядел на небо.

— Сейчас бы дождичек хороший… Дня на два.

Небо было голубое, ясное. Обещало жаркий, долгий день. Ослепительно белели выстроившиеся на рейде, согласно ордеру, теплоходы. Впереди «Машук», за ним «Кольцов», дальше «Памир» и «Грибоедов».