Кто твой враг

Когда Скотт-Харди и Пип пригласили Нормана в квартиру, которую снимали на Слоун-стрит, он тут же принял приглашение: деваться ему было некуда.

Над камином висела обрамленная фотография Сладкого Рея Робинсона [131]. По гостиной были раскиданы подушки, повсюду колыхались драпри. Скотт-Харди налил Норману водки с томатным соком и, извинившись, куда-то отлучился. Тем временем Пип — на нем был черный свитер под горло и модно линялые джинсы — растянулся на ковре так, словно готовился принести себя в жертву.

У книжных полок на столе наподобие прилавка были разложены журнальчики, в изобилии пересыпанные суждениями Скотта-Харди о литературе. Из справки об авторе Норман узнал, что Скотту-Харди тридцать один год, он критик, издал два сборничка стихов.

Вернувшись, Скотт-Харди, долго, как кошка о хозяйскую ногу, терся о диван и лишь потом сел и налил себе водки

— Боюсь, что я в подпитии. — Он явно этим гордился.

Пип смотрел на Нормана во все глаза, и в глазах его читалась тревога.

— Вы — американец, — сказал Скотт-Харди. — Что ж, значит, есть от чего отталкиваться.

— Как, по-твоему, Морли, чем он занимался?

— Понятия не имею.

— Что, если он водитель грузовика?

Щечки Скотта-Харди заколыхались.

— Tu penses? [132]— спросил он.

— Или борец-вольник?

Норман обескураженно почесал в затылке.

— Дайте-ка я вам еще налью, — любезно предложил Скотт-Харди.

— Экая жалость, что его не было с нами в прошлую среду, — сказал Пип.

— Пип!

— Что я такого сказал? — Пип с озорной улыбкой обратился к Норману: — В среду к нам приходил Генри Джеймс.

Норман вопросительно посмотрел на Скотта-Харди.

— Это — писатель, — сказал Скотт-Харди.

— А. А, понимаю. В прошлуюсреду?

— Угу.

— Мы устраиваем сеансы, — сказал Скотт-Харди.

— И что же вам сообщил Генри Джеймс?

— Ничего особенного.

— Да будет тебе. Расскажи ему.

Скотта-Харди, похоже, одолевали сомнения.

— Ну же.

— Я спросил Джеймса — не он ли прототип главного героя «Американца» [133], а он ответил: «Еще чего, молодой человек!» Ужасно находчиво, правда?

Норман осушил налитую ему рюмку.

— На прошлой неделе, — сказал Пип, — к нам пришел мальчишка, который в тысяча восемьсот девяносто втором году умер в Манчестере от туберкулеза, но он был неграмотный и, прямо скажем, скучный.

— И часто вы устраиваете сеансы?

— Довольно часто.

— Нет. Больше не устраиваем. — Скотт-Харди все вертел стакан в потной, розовой ручке. — Мой исповедник запретил.

— Расскажи ему про Ванессу.

— Пип!

— Давай-давай. Не вредничай. Расскажи.

— Ванесса заставляет столы летать.

— Он тебе не верит.

— Пип!

—  Не верит!

— Пожалуйста, скажите Пипу, что верите.

— Я вам верю.

Казалось, Пип вот-вот замурлычет.

— Морли собирается перейти в католичество. — Пип перевернулся на ковре, изобразил, что вот-вот испустит дух, и ловко вскочил на ноги. — А мне можно выпить за компанию?

Скотт-Харди медлил с ответом. Так что Пип схватил бутылку и налил себе по-быстрому. Отхлебнул и захихикал дребезжащим, как стекло, смехом.

— А я одним глазком вижу нечто, — сказал Пип, — и оно начинается на «п».

Скотт-Харди побагровел.

— Будет тебе, Пип. — Не обращая внимания на Пипа — тот продолжал хихикать, он благостно, робко улыбнулся Норману: — Вы, должно быть, устали. Не хотите ли прилечь?

Норман в смущении заерзал на диване.

— Спроси его — умеет ли он играть в боттичелли? [134]

— Спрашивай сам, недоносок. — И снова с благостной, робкой улыбкой обратился к Норману: — Вам никто не будет досаждать.

— Но…

— Куда же вы пойдете?

— Мне надо рано встать. Я должен заняться одним делом на аэровокзале Ватерлоо.

Скотт-Харди отвел Нормана в свободную комнату.

— Вы очень добры, — сказал Норман.

Но в свободной комнате сон не приходил. Без имени мне долго не протянуть, думал Норман. Голова у него болела. И тут его впервые осенило: а что, если та женщина с двумя сыновьями ждала его. Он пришел на аэровокзал без билета, ведь так? А раз так, значит, он кого-то встречал. Не исключено, что те двое мальчишек его сыновья. Цюрих. Та женщина прилетела из Цюриха с сыновьями. Это было вчера. В аэропорту он, безусловно, сможет узнать ее фамилию. Она послужит мне ключом, подумал он. Ее фамилия — в случае, если она и впрямь моя жена, — будет тем толчком, который вернет мне память. Ну а если она и не жена… Он попросит показать ему списки тех, кто прилетел вчера. В одном из них он непременно наткнется на знакомую фамилию.

Кто-то захихикал — звук был такой, точно разбили стакан, — и Норман встрепенулся. Открыл глаза, изумился: в изножье кровати сидел Пип. В пижаме он выглядел более худым, в нем проступило что-то птичье. Тряхни я одеялом, подумал Норман, и он подлетит к потолку.

— Морли отрубился, — сказал Пип.

— Вы, похоже, рады этому.

— У-у.

— Который час?

— Без чего-то четыре. — Пип — колени его куриной дужкой раскинулись в разные стороны — устроился поудобнее. — А здорово, должно быть, потерять память.

— Мне это удовольствия не доставляет.

— Дурачок. А вы подумайте. Что, если вы были неудачно женаты. Что, если хозяин вас уволил. Что, если вам всегда хотелось начать жизнь сначала. Везет же людям.

— А что, если я был удачно женат?

Пип одной рукой зажал нос, другой изобразил, будто дергает за цепочку.

— Думаете, такое невозможно? — спросил Норман.

— У-у.

— Что бы вам посмотреть — не пришел ли в себя Морли.

— Вам нравится Морли?

— Да. Пожалуй, да.

— А меня он бесит, ох как бесит.

— Почему?

— Он не из наших.

— Не из каких таких ваших?

— Это вы бросьте, не разыгрывайте меня.

— Я не шучу.

— Он — не наш. Не из наших.

— Не понимаю.

— Да я поначалу и сам эту болтовню всерьез не принимал. Геи и правда сплетники, каких мало, к тому же он мне поклялся, что у него с Ванессой ничего такого нет. Но она, бывает, остается здесь на ночь, и как-то раз я их застукал… — Пип зажал нос. — Фу!

— Вы хотите сказать…

— Он — натурал противный, вот он кто. А прикидывается, что из наших.

— Прикидывается?

— У-у.

— Но зачем?

— Разве не ясно?

— Мне — нет.

— Морли страшно честолюбивый.

— И какая тут связь?

— Ой-ой, вы что — такой наивняк?

— Наверное.

— Делает вид, будто из наших: по его расчету, это должно помочь ему в кое-каких кругах.

— Не может быть.

— Вот те крест.

И снова:

Карп, лучших убили. Выжили только прихвостни, подлые прихвостни вроде тебя.

И весь разработанный Карпом хитросплетенный план выживания рухнул. Книги о растениях, благоприобретенный вкус к морским продуктам, культивируемая дружба с гоями — все пошло прахом. Ты — еврей, еврей навсегда. Мразь, если погиб, мразь, если выжил. Норман снова точно каленым железом выжег на нем клеймо.

Карп утер глаза, откусил еще кусочек молочно-орехового шоколада.

И тут во тьме внешней замаячило костистое лицо оберштурмфюрера Хартманна. Карп закрыл глаза, проглотил шоколад, и лицо Хартманна обернулось лицом Нормана, Норман улыбнулся и снова обернулся Хартманном.

Хартманн.

Хартманн, самый меткий стрелок лагеря, как-то застрелил за раз сто человек, даже не прервавшись на перекур, но самым мучительным, самым неотвязным воспоминанием тех дней, когда Карп был в зондеркоманде, осталась одна девчушка. Тысячи, каждый день тысячи расстреливали, сжигали, травили газом, и за все это время из газовой камеры вышла живой только одна девчушка. Когда погасили свет, она вдохнула газ. Всего несколько глотков, и, хрупкую, маленькую, ее в толчее почти сразу же сбили с ног. По воле случая она упала лицом на мокрый асфальт. Влага нейтрализует действие газа «Циклон», и она не задохнулась.