Голубой ангел

Я понимала, что я сделала не так. Но не могла сказать ему.

Мне надо было проверять яйца на просвет. После первой недели следовало поднести их к яркому свету и посмотреть, есть ли в них красные кровяные прожилки – это бы значило, что яйца оплодотворены. Если нет – такие яйца надо выкидывать. Неоплодотворенные яйца могут испортить все остальные.

Я не могла этого делать. Не хотела смотреть на то, что внутри яйца. Не хотела собственными руками выбрасывать мертвые яйца. Да и мистер Рейнод как-то пообещал, что на этом этапе он мне поможет.

И вместо того чтобы просвечивать яйца, я шла в сарай и воображала, что вот раздается стук, я открываю дверь – а там мистер Рейнод. Я словно видела его лицо – уверенное, как будто у него есть все основания сюда приходить, и в то же время немного взволнованное – а вдруг я его не впущу. Я представляла себе, как он снимает куртку, ввинчивает вместо одной красной лампочки другую, прозрачную и яркую, и осторожно одно за другим подносит яйца к свету. Я слышала, как он говорит «иди сюда», и вот я подхожу, встаю у него за спиной, так близко, что чувствую кожей его ворсистую рубашку, наклоняюсь вперед, смотрю у него из-за плеча и вижу то, что видит он: яйцо, когда подносишь его к свету, становится алым как кровь, а внутри – желтый желток и крохотный красный сгусток.

Теперь мне приходится придвинуться еще ближе, и мои груди касаются его спины. Я чувствую это, и он тоже чувствует, но оба мы не произносим ни слова. Он кладет яйцо на решетку инкубатора, тянется за следующим, но тут вдруг медленно поворачивается. Я так близко, что с трудом держу равновесие. Он берет меня за плечо, хочет поддержать, мы стоим лицом друг к другу, и наши губы соприкасаются. Мы целуемся. Его рука скользит по моему позвоночнику. А потом – дальше, под пояс джинсов, и в горле моем рождается стон, такой низкий, что даже нерожденные цыплята не могут его не услышать. Плавая в своих скорлупках, они, наверное, удивляются: что это за звук?

Анджела думает о нем. Он понимает это с телепатической уверенностью. Она сидит в своей комнате в общежитии и ждет его звонка. Он должен ей позвонить. Сказать, что глава отличная, просто великолепная, так и продолжайте. Он берет телефонную трубку. Кладет ее на место. Ну хорошо! Он немного подождет.

Шерри, вернувшаяся с работы пораньше, жарит тоненькие куриные котлетки в панировке, на смеси сливочного и оливкового масла, кото­рые подаст с ломтиками лимона, тушеной картошкой с ветчиной и зеле­ным салатом с грецкими орехами и горгонзолой. У них что, снова пра­здник? У Свенсона точно – чудесное исцеление, снизошла благодать: он очнулся, преодолел мимолетное влечение к одной из своих студенток. Доказательством его выздоровления служит простой факт – у него есть повод позвонить Анджеле, но не хочется. Ему это нисколько не инте­ресно.

Он сидит на кухне и восхищается изяществом, с которым Шерри пе­реворачивает котлеты, проверяет картошку в сотейнике. Свенсона, гля­дящего на то, как она мешает салат и тоненькой струйкой льет масло на каждый листок, переполняет столь страстное желание, что он едва сдер­живается – так тянет подойти к ней, прижать к себе, увести немедленно в спальню. Глядя на Шерри, вытирающую мокрые руки о джинсы, он представляет, как накрывает ее ладони своими, почти что чувствует ее пальцы, а под ними – ее бедра. Он боится пошевельнуться – не хочет ее отвлекать, к тому же ему кажется, что их молчание и жар плиты создают парниковую атмосферу, в которой его желание лишь крепнет.

Шерри зажигает свечи, протягивает ему бутылку охлажденного бе­лого вина, штопор и два бокала. Он наливает немного вина в бокал, про­бует, допивает то, что осталось. Им завладевает ощущение полного бла­гополучия, и он думает о том, что история, цивилизация – все это было лишь прелюдией, подготовкой к блаженному мгновению, когда сидишь напротив собственной жены, вдыхаешь ароматы вина, курицы, лимона, расплавленного сыра, а перед тобой – тарелка, от которой подымается пар.

Они ставят блюда на стол. Наклонившись над едой, Шерри отбрасы­вает назад прядь волос, упавшую на лоб. Между бровями у нее вертикаль­ная складка, образовавшаяся за долгие годы, когда она сосредоточенно внимала студентам, часами выслушивала их рассказы о своих боляч­ках – рассказы, гораздо более страстные, чем те, которые они приносят в класс Свенсона. Он растроган – и этими морщинками на лбу, и преле­стью своей жены, ее красотой, которая с течением времени становится лишь ярче.

Он пробует котлеты, картошку, отрешенно улыбается, подбирая сырные ниточки, тянущиеся ото рта к вилке.

– Ну, как прошел день?

– Считай, отлично, – говорит Шерри. – Ничего из ряда вон. Арлен принесла мне роскошный сандвич с сыром и пастой из тушеного перца, которую она сама сделала. Вычитала рецепт в каком-то журнале. Получилось так восхитительно, что я вытерпела даже ее двадцатиминутный рассказ о приготовлении этого шедевра… А ты как?

– В целом неплохо, – говорит Свенсон. – Мы обсуждали рассказ Макиши. Была опасность кровавой разборки, но нам счастливо удалось ее избежать.

– Опять? Отличный результат, – говорит Шерри.

– Неужели мы пали так низко? – говорит Свенсон. – Никаких напастей на уроке плюс сандвич от Арлен, и день прошел «считай, отлично».

Шерри смеется.

– А, вот еще… Пришли результаты ЭКГ Криса Делана. С сердцем у него все в порядке.

– С сердцем? У Криса Додана? – Свенсон догадывается, что об этом ему должно быть известно.

– Никогда ты ничего не слушаешь. Это тот самый очаровательный первокурсник. Его семейный врач на последнем осмотре услышал какие-то шумы и велел ему обязательно здесь обследоваться. То есть все спихнул на нас. А мальчик на самом деле чудесный, просто лапочка. Мы все так переволновались. Я точно помню, что рассказывала тебе…

Он бы вряд ли забыл, как она говорит про кого-то очаровательного и чудесного. Тут же навострил бы уши. Уж не влюбилась ли Шерри в это­го мальчишку? Ну, Свенсон ему покажет «шум в сердце». Только ему ли первому бросать камень? Сам целый месяц сох по юной особе, начинаю­щей писательнице. Но с этим всё. Покончено. Шерри-то соображает, что несет?