Что сказал бы Генри Миллер...

— Знаешь, — сказал я, когда картина закончилась, — ты уже стал настоящим кинокритиком.

— Правда? — произнес он с отсутствующим видом.

— Ты уже знаешь о кино больше, чем знал я, когда работал национальным кинокритиком на Си-би-си.

— Да ну? — откликнулся Джеси без особого энтузиазма. (Почему нам всегда не хочется заниматься тем, что у нас особенно хорошо получается?)

— Ты мог бы стать кинокритиком, — сказал я.

— Я знаю только то, что мне нравится. И больше ничего.

Немного подумав, я мягко произнес:

— Прости меня, ладно?

— Не обращай внимания.

— Ты мог бы навскидку назвать мне три нововведения, которые принесла с собой французская «новая волна»?

Джеси как-то странно моргнул и сел прямо.

— Ну… небольшие бюджеты..?

— Да.

— Съемка ручной кинокамерой..?

— Да.

— Фильмы вышли из студий на улицы?

— Можешь назвать мне имена трех режиссеров «новой волны»? — попросил я.

— Трюффо, Годар и Эрик Ромер. (Теперь он неплохо в этом разбирался.)

— Как будет «новая волна» по-французски?

— Nouvelle vague.

— Какая сцена тебе больше всего нравится в «Птицах» Хичкока?

— Эпизод, когда сначала видишь за плечом того парня пустое дерево, а в следующий раз оно облеплено птицами.

— Чем хороша именно эта сцена?

— Тем, что дает зрителю понять, что должно случиться что-то страшное.

— Как это называется?

— Тревожное беспокойство, — ответил он. — Как и в «Дурной славе» Хичкока, где тот строит дополнительный лестничный пролет.

Ответы отскакивали от языка Джеси, причем та легкость, с которой он отвечал на вопросы, ему явно льстила. В какой-то момент у меня возникло такое ощущение, будто ему представлялось, что наш разговор слышит Хлоя, незримо присутствующая в комнате третьей.

— Кто был любимым оператором Бергмана?

— Это совсем просто — Свен Нюквист.

— Какой фильм Вуди Аллена снимал Нюквист?

— Вообще-то он снял два его фильма — «Преступления и проступки» и «Другая женщина».

— Каким, по мнению Ховарда Хоукса, должен быть хороший фильм?

— Для этого надо, чтобы в нем было три хороших сцены и не было плохих.

— В «Гражданине Кейне» человек рассказывает о чем-то, что он видел в нью-йоркских доках пятьдесят лет назад. Что он там видел?

— Женщину с зонтиком.

— Последний вопрос. Ответишь правильно — тебя ждет еще один ужин в ресторане. Назови трех режиссеров движения «Новый Голливуд».

Джеси поднял указательный палец.

— Фрэнсис Коппола (пауза), Мартин Скорсезе (продолжительная пауза), Брайан Де Пальма.

Спустя некоторое время я посмотрел на сына и спросил его:

— Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?

В тот вечер в воздухе нашего дома, наверное, витало что-то особенное, потому что позже Джеси вставил в мой компьютер свой диск.

— Это круто, — сказал он в качестве вступления.

Звучала песня, которую сын написал в одну из тех ночей на севере, когда от порывов ветра дребезжали оконные стекла, когда Хлоя уже ушла от него, и он знал, что она никогда не вернется. Песня начиналась звуками скрипки — одна и та же музыкальная фраза повторялась снова и снова, постепенно обретая ритм, к ней присоединялись бас-гитара и ударные, а вслед за инструментами звучал голос.

Я знаю, большинство родителей считают, что их дети гениальны, даже если те вполне заурядны (мы клеим на холодильники их рисунки, будто это шедевры Пикассо), но эту песню, которую Джеси назвал «Ангелы», я слушал совсем недавно, когда история с Хлоей уже превратилась в смутное воспоминание. Поэтому я с полным основанием могу сказать следующее: в этом послании к неверной молодой женщине есть что-то удивительное — мне слышится в нем искренность чувств, которые должен испытывать кто-то другой, но никак не тот мальчик, который сидел тогда со мной на кушетке, шевеля губами в такт словам.

Но особенно меня поразило то, как изменились стихи Джеси. Обвинения чередовались в них с мольбами. Они были жесткими, они были грубыми, они рвали душу на части, как будто их автор выворачивал себя наизнанку как австралийская рыба-огурец. Но вместе с тем впервые они были подлинными; не было в них больше слезливой трухи о том, как детство его проходило в трущобах, о корпоративной алчности, о том, как в детстве на заднем дворе он торил свой путь сквозь иглы и презервативы. Песня «Ангелы» была подлинным криком души — как будто кто-то содрал с себя кусок кожи и записал раздавшийся при этом крик.

Слушая эту песню, я понял — скорее с некоторым облегчением, чем с сожалением, — что мой сын талантливее меня. Причем талант его был естественным. И агония, в которой он бился после расставания с Хлоей, помогла ему раскрыть этот дар. Она вытопила из его стихов детский жирок.

Когда смолк сначала записанный на диске голос, а потом сошли на нет заунывные звуки скрипки (звучавшей как двуручная пила, которой пилят бревно), Джеси спросил меня:

— Ну, как?

Ответил я неспешно, раздумчиво, так, чтобы сын смог лучше осознать мои слова.

— Мне кажется, у тебя есть талант, и грех было бы таить его от людей.

Он вскочил на ноги точно так же, как тогда, когда я ему сказал, что он может бросить школу.

— Значит, не так уж это и плохо? — возбужденно проговорил Джеси.

А я подумал: Господи, может быть, это и есть тот путь, который уведет его подальше от Хлои?

В тот вечер я поздно вернулся домой. Свет на крыльце не горел. Я в потемках поднимался по ступеням, пока чуть не наткнулся на Джеси.

— Боже мой, — вырвалось у меня, — как же ты меня напугал!

Позади сына, в окне ярко освещенной кухни, я заметил хлопотавшую по хозяйству Тину и поспешил к ней.

Обычно Джеси, которому не терпелось поговорить, шел за мной в дом, болтая без умолку. Иногда он даже вставал около туалета и говорил со мной через дверь. Я рассказал о накопившихся за день хороших новостях жене (здесь мне работу обещали, там работу обещали — все вертелось исключительно вокруг работы) и вышел на крыльцо. Включив свет, я увидел, что Джеси повернул ко мне голову — на лице его мелькнула невеселая улыбка.

Я тихо сел с ним рядом.

— Помнишь, чего я больше всего боялся? — спросил он.

— Да.

— Именно это и случилось.

Ему позвонил приятель и рассказал обо всем по телефону.

— Ты в этом уверен?

— Да.

— Откуда ты знаешь, что это случилось с Морганом?

— Он сам рассказал обо всем моему приятелю.

— Который выболтал это тебе?

— Да.

— Господи, зачем же он это сделал?

— Потому что она все еще ему нравится.

— Да нет, я спросил, зачем твой приятель рассказал об этом тебе?

— Потому что он — мой друг.

Китаянка из дома на другой стороне улицы вышла с половой щеткой на крыльцо и стала энергично мести ступени. Я не осмеливался взглянуть сыну в глаза.

— Мне кажется, она сделала непоправимую ошибку, — беспомощно проговорил я.

Маленькая китаянка как птичка кивала своей маленькой головой в такт движениям щетки.

— Теперь я никогда с ней больше не буду иметь дело, — сказал Джеси. — Никогда.

Он встал со стула и спустился вниз по ступенькам крыльца. Я вдруг обратил внимание на его уши — они были красными, как будто он некоторое время сидел на стуле, подавшись вперед, и тер их руками. Что-то странное было в его ушах и в том, как он уходил, как будто идти ему было некуда, как будто все задачи, все человеческие действия за исключением тех, которые были связаны с ней, не имели смысла, как пустая автомобильная стоянка, простирающаяся до самого горизонта. У меня защемило сердце, и я готов уже был пойти вслед за ним.

Я собирался показать сыну фильм Жана-Пьера Мельвиля «Шпик», но вместо него Джеси захотел посмотреть «Чунгкингский экспресс». Он принес диск из своей комнаты наверху.

— Ты не возражаешь? — спросил он. — Мне бы хотелось посмотреть что-то из того, что мы смотрели с тобой до Хлои. — Но когда посреди фильма из динамиков вырвались звуки «Калифорнийской мечты», под которые в квартире кружилась в танце худенькая как тростиночка девчушка, Джеси выключил телевизор. — Нет, ничего не получается, — сказал он. — Я думал, это меня как-то подбодрит.