Люди книги

Нет. Это неправда. Этого не было. Должно быть, множество еврейских книг помутили ему разум. Это все сны. Ночные кошмары. Это не воспоминания. Он начал молиться на латыни, чтобы вытеснить другие голоса. Налил в бокал вина. Рука дрожала. Вино брызнуло на пергамент, но он даже не заметил.

— Я верую в единого Бога, Отца небесного… — Поднес к губам бокал и осушил его. — И в Иисуса Христа, Его Сына единокровного, нашего Спасителя… и в святую католическую и апостольскую церковь. Я признаю крещение как спасение за грехи….

Его щеки стали совсем мокрыми.

— Джованни Доменико Висторини. Это я! Джованни. Доменико. Висторини.

Он бормотал это имя снова и снова. Потянулся за бокалом. Пуст! Сжал пальцы. Тонкое венецианское стекло треснуло, осколок поцарапал большой палец. Он не обратил на это внимания, хотя капля крови смешалась с вином, вытекшим на пергамент.

Закрыл Аггаду, и капля размазалась.

«Сжечь книгу. Джованни Доменико Висторини, сожги ее сейчас. Не жди костра. Я пойду к алтарю. Я Джованни Доменико Висторини. Я пойду, потому что это я. Джованни Доменико Вистор… я… я… Кто я? Может, я Элияху ха-Коэн?

Нет! Никогда!»

Неожиданно взял перо в раненную руку. Пролистал страницы, пока не нашел нужное место. Написал: «Джованни Дом. Висторини. В год Господа нашего 1609».

Отшвырнул перо в угол, положил голову на стол, на раскрытые страницы Аггады и зарыдал.

Ханна

Бостон, 1996

— Жаль, что мы так и не узнаем, что произошло на самом деле.

Раз потянулся к корзине с горячими лепешками пападам.

— Да.

Я весь вечер не могла думать ни о чем другом. Посмотрела в окно ресторана на Гарвард-сквер. Закутанные в шарфы студенты шли мимо бездомных, просящих милостыню, каждый возле своего подъезда. Середина апреля, температура снова опустилась, на перекрестках упрямо лежат последние островки серого снега. Кому-то Гарвард покажется живым и буйно юным, как молодежь, припозднившаяся в теплую ночь, а другим — одним из самых мрачных мест на земле, ледяным, продуваемым ветрами крысиным лабиринтом, где подростки тратят юность на бессмысленную борьбу за первенство.

Первоначальный восторг при обнаружении кровавого пятна сменился унынием. Знакомое чувство — профессиональный азарт. Я словно бы столкнулась с джинном, живущим среди страниц старинных книг. Иногда, если повезет, удается на несколько мгновений освободить его, и он вознаграждает тебя — позволяет заглянуть в туманное прошлое. В других случаях взрывает перед тобой дорогу и встает со скрещенными на груди руками: дальше хода нет.

Раз, не понимавший моего настроения, только растравлял душу.

— Кровь указывает на какую-то драму, — сказал он, вертя в руке бокал с пино.

Жена Раза, Афсана, работала в Провиденсе по три дня в неделю. Преподавала там поэзию. Поэтому мы ужинали вдвоем и могли говорить о работе сколько угодно. Но все, что нам оставалось — только строить предположения, и это меня бесило.

— Не понимаю, как ты можешь пить красное вино с индийской пищей, — сказала я, пытаясь сменить тему.

Сама я прихлебывала пиво.

— Возможно, там была большая драма, — продолжил Раз как ни в чем не бывало. — Горячие испанцы боролись за обладание этой книгой — похватали шпаги, кинжалы…

— Скорее всего какой-нибудь парень разрезал пасхальную трапезу, и соскользнула рука, — проворчала я. — Не ищи зебру.

— Что?

— Так у нас говорят. «Если у нее четыре ноги, длинный нос и она ест сено, прежде ищи лошадь, а уже потом зебру».

Это была присказка моей матери. Обычно неопытные врачи диагностируют редкие болезни, даже если симптомы пациента прекрасно подходят к обычным заболеваниям.

— Какая ты скучная. Зебры намного интереснее.

Раз взял бутылку и снова наполнил бокал. Ему-то что?

Аггадой он не занимается, а разочарования моего ему не понять.

— Можешь сделать тест ДНК… Определить этническую принадлежность человека, пролившего кровь…

— Можно, да нельзя. Придется испортить пергамент, ведь понадобится большой образец. Да если бы я и предложила это, мне никто не позволит.

Я отломила кусок пападама, плоский, хрустящий, как маца. Как маца, которую загадочная черная женщина держит на иллюстрации в Аггаде. Еще одна загадка, которую я не в состоянии пока разгадать.

Раз продолжал меня мучить:

— Как бы хорошо было перенестись в те времена, когда все случилось…

— Да, представляю, как завопила на него жена: «Раззява! Смотри, что ты сделал с книгой!»

Раз улыбнулся. В нем всегда была романтическая жилка. Поэтому он и не преуспел, подумала я. Официант принес блюдо с виндалу [25]. Я полила рис огненным соусом, положила в рот, и на глаза навернулись слезы. Я постоянно заказывала это блюдо, пока училась в Гарварде. Рот обожгло не меньше, чем от любимой еды — королевских креветок с самбалом в ресторане «Малайя» в Сиднее. Иногда еда может исправить настроение. Вскоре я почувствовала себя немного лучше.

— Ты прав, — сказала я. — Хорошо бы оказаться в тех временах, когда Аггада была домашней книгой, а не экспонатом, запертым в музее…

— Ну, не знаю, — сказал Раз.

Он с сомнением ковырнул виндалу и положил чуть-чуть себе на тарелку.

— Она и в музее выполняет свою задачу. Ее создали с тем, чтобы она учила, и она по-прежнему учит. И она не просто рассказывает историю Исхода.

— Что ты имеешь в виду?

— Из того, что я от тебя услышал, книга вместе с людьми переживала несчастья. Подумай об этом. Ты живешь в обществе, в котором люди толерантно относятся к различиям, как в Испании в период сосуществования христианства, ислама и иудаизма: все в порядке, все трудятся, богатеют. Потом появляется страх, ненависть, желание унизить «иного», и общество разваливается. Инквизиция, нацисты, экстремисты, сербские националисты… все та же старая песня. Мне кажется, что книга стала свидетелем всего этого.

— Глубоко для химика-органика, — съязвила я.

Раз нахмурился, но тут же рассмеялся и спросил, о чем я намерена говорить в Тейт. Я рассказала, что приготовила доклад об анализе структуры и проблемах консервации турецких рукописей. Их переплеты часто приводят к порче книг. Специалисты по консервации не знают, что с этим делать. С этой темы мы перешли к сплетням о моем клиенте миллионере, обсудили достоинства и недостатки университетских программ по вопросу о продаже музейных экспонатов. Лаборатория Раза много работала с раритетной собственностью Гарварда, и у него сложилось определенное мнение относительно этого предмета.

— Одно дело, когда рукопись находится в университетской библиотеке и она доступна ученым, и совсем другое, когда ее передают частному коллекционеру и запирают в каком-нибудь подвале…

— Да-да, знаю. Ты бы видел подвал этого человека…

Мой клиент жил в огромном старинном особняке на Брэттл-стрит, и он выделил помещение для предметов искусства, забитое до отказа настоящими сокровищами. Раза трудно было удивить, поскольку он каждый день имел доступ к фантастическим вещам. Но даже его глаза расширились, когда я рассказала ему, строго между нами, о нескольких предметах, которыми завладел мой богач.

Из этого разговора мы перешли к музейной политике в целом, а потом к более пикантным вещам — к сексу в книгохранилищах, то есть к любовным отношениям библиотекарей, и посвятили этой теме весь оставшийся вечер. Пока говорили, я вертела солонку. Заговорившись о кровавом пятне, забыли о кристаллах соли, вынутых мной из переплета. Я сказала Разу, что побеспокою его и на следующий день, потому что хочу взглянуть на эти кристаллы под его чудо-прибором.

— Приходи, пожалуйста. В любое время. Мы всегда готовы тебя видеть. У нас есть для тебя работа. Тебе стоит только слово сказать.

— Спасибо, дружок. Мне очень лестно твое приглашение. Но Сидней я ни за что не оставлю.

Похоже, разговор о том, кто с кем крутит романы в нашем узком кругу, не прошел бесследно. Когда выходили из ресторана, Раз положил руку мне на бедро. Я повернулась и посмотрела на него.