Мы одной крови — ты и я!

— Со всякими, конечно, приходится в жизни говорить, это правильно вы заметили, — елейно проскрипела она этим своим некомплектным голосом. — Но это ежели по надобности. А с вами, извините уж, мне разговаривать никакой надобности нет. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!

— Ну, тогда минуточку только, — остановил ее Соколов. — Вас как по имени-отчеству?.. Ах, Клавдия Николаевна? Скажите, Клавдия Николаевна, вы всю жизнь вот так к богу привержены были или же только в последнее время увлеклись?

— Исповедоваться я вам не намерена! — надменно заявила она. — А к богу обратиться, между прочим, никогда не поздно: он милосерден, господь-то наш…

— Вот именно! — глухо кашлянув, сказал вдруг Иван Иванович. — Бог милосерден, а христианин должен быть кроток, смиренен и любить ближнего своего. Я это еще в детстве усвоил, на уроках закона божия. А в вас, Клавдия Николаевна, что-то не вижу я ни любви к ближнему, ни кротости и смирения. Впрочем, может, вы не принадлежите к официальной православной церкви, а разделяете взгляды какой-либо секты?

Клавдия Николаевна продолжала елейно и ехидно усмехаться, но улыбка ее будто пригасла, а в глазах мелькнуло что-то — не то страх, не то злоба.

— И опять же не ваше это дело! — отрезала она. — В грехах я богу исповедуюсь, но не безбожникам окаянным.

— Только богу? А не священнику? — задумчиво спросил Иван Иванович. Понятно. А какая секта, это все же секрет? Не знал я, что есть такие верования, которые нельзя исповедовать открыто, на благо ближних…

— Изыди, сатана! — яростно прошипела вдруг Клавдия Николаевна.

Лицо ее так исказилось, что я инстинктивно отшатнулся от нее, слегка толкнув Герку. Мурчик в корзине глухо мяукнул от ужаса, а Герка совсем позеленел и еле держался на ногах.

— Да она сумасшедшая! — с ужасом прошептала Лидия Ивановна.

Мне тоже показалось, что она не в себе. Но кто ее знает, то ли она сумасшедшая, то ли просто характер такой подлый.

Соколов все смотрел на нее, слегка сощурив глаза, с тем брезгливым и опасливым любопытством, с каким посетители Зоопарка разглядывают ядовитых змей или крокодилов. Теперь он вдруг потерял к ней интерес, повернулся на каблуках и отрывисто бросил:

— Ну, хватит. Садись, Пестряков, вон туда, за стол, писать будешь!

Пестряков, потный, грузный, в грязной голубой майке и мятых брюках, послушно и растерянно уселся за стол, локтем подвинул неубранную с обеда хлебницу, сдунул с клеенки крошки и ладонью растер лужицу пролитого супа.

— Свинюшник развели… — виновато пробормотал он. — Ленка! Бумаги дай и чернильницу!.. Ушли они, что ли, пока я спал? — удивился он, видя, что никто не появляется на его зов. "

Они, наверное, и ночью преспокойно спали, хотя не знали, где Герка, подумал я. — Ну народец!»

Герка поставил корзинку на пол, поспешно достал из портфеля тетрадку и авторучку, выдрал из середины тетрадки две странички в клетку, положил на стол перед отцом и тут же отступил к корзинке.

— Ну, говори, чего мне писать-то! — хмуро сказал Пестряков, неуклюже зажав ручку в толстых, негнущихся пальцах.

Соколов четко продиктовал текст обязательства, а после слов о счастливом детстве Пестрякова Германа добавил:

— «А также обязуюсь по мере сил помогать моему сыну Герману в изучении природы, к которой он имеет научный интерес, а именно — оберегать от разных посягательств дрессированного ученого кота, по кличке Мурчик, поскольку сын мой Герман проводит с ним опыты…» Какие опыты, Игорь Николаевич, обозначьте поточнее? — обратился он ко мне.

— «…представляющие серьезную ценность для науки!» — закончил я.

— Все, что ли? — спросил Пестряков.

— Нет. Напиши еще вот что: «И в этом я даю свое твердое и несокрушимое партийное слово».

— Насчет кота — партийное слово? — жалобно и недоверчиво протянул Пестряков. — Вот пойду я в партком, расскажу, что ты вытворяешь. Тебя там по головке за такие штучки не погладят!

— Уж я-то раньше тебя в парткоме побываю и сам все расскажу, не трудись попусту, — усмехнулся Соколов. — Пиши, пиши, Пестряков, и дурачка из себя не строй. Не насчет кота даешь слово, а насчет науки и воспитания детей, ясно тебе? Развел у себя дома всякий дурман и туман да еще брыкаешься. Тебе же польза будет от такого обязательства: глупостей меньше наделаешь, как вспомнишь, что пообещал партии.

Я не знаю, правильно ли поступал Соколов с точки зрения устава, но мне очень нравились его решительность и находчивость и этот странный стиль обязательства, неуклюжий и торжественный, чем-то напоминающий декреты местных революционных властей в первые годы после Октября. И сам Соколов мне понравился — невысокий, коренастый, очень широкоплечий и крепкий, с такими же смешливыми голубыми глазами, как у Валерки. Я его вообще-то в тот вечер впервые разглядел, а то мы с ним встречались мимоходом, больше на лестнице.

Соколов внимательно прочел обязательство и положил на стол.

— Подпишись теперь, Пестряков, и номер партийного билета проставь… Так! Дату поставь… Теперь пускай сын ознакомится с текстом, поскольку ты о нем пишешь. Парень, ты где?

Я-то знал, где Герка. Многотерпеливый Мурчик минут пять назад начал глухо подвывать в корзине. И я и Герка отлично поняли, что ему нужно. Герка развязал корзину и пошел вместе с Валеркой провожать кота. Я выглянул в коридор — так и есть, мальчишки стоят в почетном карауле у дверей уборной, а на кухне яростно шипит бабка.

— Герка, пойди сюда на минутку! — позвал я.

Герка опасливо покосился на кухню и очень неохотно пошел в комнату. Каюсь: я просто постеснялся подменить его на посту, а ведь чувствовал, что беда близка.

А дальше все уложилось в какие-то секунды. Что-то злобно пробурчала бабка, хлопнула дверь, послышался испуганный крик Валерки. Я уже бежал по коридору, за мной Герка. Мы влетели на кухню, кинулись к окну, оттолкнув старуху, увидели, как Мурчик отчаянно цепляется за карниз передними лапами, Герка бросился животом на подоконник, перегнулся вниз, протянул руку к коту… в ту же секунду когти кота царапнули по краю и соскользнули. Мурчик упал на карниз седьмого этажа, перевернулся, скатился с него, тщетно пытаясь уцепиться за что-нибудь когтями, глубоко внизу были какие-то провода, он летел прямо на них, и я понимал, что провода разрежут его насквозь, но он проскользнул между ними, уцепился когтями одной лапы за провод, секунду раскачивался, пытаясь ухватиться, но опять сорвался и полетел вниз, на неровный, растресканный асфальт двора.

Я до сих пор не уверен, что действительно видел все это. Скорее это была телепатема, очень яркая и точная. Я не мог смотреть туда, вниз, потому что в то мгновение, когда когти Мурчика сорвались с карниза, Герка потерял равновесие и кувырнулся через подоконник головой вперед. Я успел наклониться и крепко схватить его за ноги, но сам чуть не упал, резко перегнувшись вперед, а Герка ударился лицом о стену и потерял сознание. Еще немного, и мы оба сорвались бы, но меня уже держали за пояс, за плечи и тянули назад. Кухня была полна народу, кто-то пронзительно кричал, кто-то громко навзрыд плакал, кто-то командовал:

— Неотложку! Напротив, у Малаховых есть телефон!..

Кто-то тревожно спрашивал:

— Глаза целы? Почему так много крови?

Мне подсунули стакан с водой, я выпил, поглядел на Герку, сказал, чтобы его пока не трогали и ждали неотложку, а сам кинулся вниз сломя голову, забыв про лифт, прыгая через ступеньки. Я знал, что Мурчик жив — пока жив, — что ему очень плохо, очень больно и страшно, и он ждет помощи. «Я иду, я иду, котенька!» — молча кричал я, сбегая по бесконечным маршам лестницы. Кто-то уже подошел к Мурчику, это я почувствовал в последние секунды… Скорее, скорее!

Мурчик лежал, бессильно распластавшись на боку, его яркие глаза помутнели. Он дышал с клокочущим хрипом, и на губах его пузырилась кровавая пена, вздуваясь и опадая от дыхания. Валерка сидел перед ним на корточках и с ужасом глядел на эту шевелящуюся красно-розовую пену.