Ева Луна

Мелесио был, пожалуй, единственным достойным артистом в том кабаре, куда его взяли на работу; все остальные участники стихийно сложившейся труппы представляли собой весьма жалкое зрелище; чуть ли не звездами на общем фоне считались участники ансамбля гомосексуалистов, называвшего себя «Голубой балет». Они горланили свои дурацкие песни, выстроившись в затылок друг другу и сравнительно синхронно вскидывая ноги в некоем подобии танца. Сольный номер отводился карлику, все выступление которого сводилось к проделыванию весьма непристойных манипуляций с молочной бутылкой; другим солистом был уже немолодой господин, исполнявший поистине уникальный номер: он выходил на сцену, поворачивался к публике спиной, спускал с задницы штаны и посредством сокращения мышц заднего прохода выдавливал наружу три предварительно засунутых туда бильярдных шара. Публика хохотала и выражала свой восторг аплодисментами и криками. Тишина в зале устанавливалась, лишь когда Мелесио поднимался на эстраду и начинал петь; пока звучал его голос, публика хранила молчание. Его никогда не освистывали, не выкрикивали обидных шуточек, которыми обычно награждали выступление кордебалета, и относились к нему с уважением, редким для посетителей такого рода заведений. Пожалуй, даже самый бесчувственный и примитивно воспринимающий искусство и развлечения слушатель не мог не понять, что присутствует при выступлении настоящего артиста, работающего с душой. На то время, что он находился на сцене варьете, Мелесио превращался в звезду — сверкающую, желанную и недостижимую. Освещенный театральными прожекторами, ощущая кожей восторженные взгляды публики, он блаженствовал, чувствуя, как сбывается его заветная мечта — быть женщиной. По окончании выступления он возвращался в маленькую неопрятную комнатушку, которую ему выделили в качестве гримерной, и приступал к безрадостному процессу обратного превращения в мужчину. Боа из перьев, повешенное на крючок, напоминало скончавшегося страуса; брошенный на стол парик походил на скальп обезглавленной жертвы, а разноцветные стекляшки, изображавшие драгоценности — добыча с потерпевшего крушение пиратского корабля, — со звоном высыпáлись на латунный подносик. Лосьоном Мелесио снимал слой театрального грима, из-под которого тотчас проступали грубая кожа и мужские черты лица. Он переодевался в мужскую одежду, закрывал за собой дверь и, едва оказавшись на улице, впадал в глубокую тоску. Все лучшее, что в нем было, оставалось там, в тесной гримерке и на сцене. Он шел в кафе Негро, садился за самый дальний столик в углу и ужинал в одиночестве, вновь и вновь вспоминая только что пережитые минуты счастья; затем не торопясь возвращался домой. Он специально шел пешком, причем не по самому короткому маршруту. Нужно немного развеяться после спектакля и подышать свежим воздухом, говорил он; дойдя до дому, поднимался к себе, умывался и ложился в кровать, где подолгу ворочался и смотрел в темноту, пока сон все же не смаривал его.

Когда гомосексуальная тема перестала быть запретной и буквально вырвалась из подполья, у светской публики стало модным посещать голубых, как тогда говорили, в природной среде их обитания. Богатые посетители приезжали в клубы трансвеститов и геев на своих шикарных лимузинах с шоферами и, шумные, как стая попугаев, буквально прокладывали себе дорогу сквозь толпу постоянных клиентов подобных заведений. Эти залетные гости заказывали себе лучшие столики и принимались пить поддельное шампанское, иногда занюхивая его щепоткой кокаина и без устали хлопая всем выступавшим на сцене артистам. Больше всего энтузиазма проявляли женщины — почтенные матроны, происходившие из семей разбогатевших иммигрантов: разодетые в парижские наряды, сверкая копиями украшений, оригиналы которых хранились в их личных банковских сейфах, они с удовольствием приглашали актеров за столики, чтобы чокнуться с ними бокалом шампанского. На следующий день эти дамы приводили себя в порядок, посещая турецкую баню и салон красоты; они не могли позволить себе, чтобы на их внешности сказались последствия употребления некачественных напитков и долгое, далеко за полночь, сидение в прокуренном помещении. И все же овчинка стоила выделки: визитами в подобные заведения можно было похвастаться перед подругами на воскресных встречах в загородных клубах. В то время из уст в уста передавали рассказы о неподражаемой Мими — то был артистический псевдоним Мелесио; впрочем, эта странная слава так и не вышла за пределы модных салонов, и в еврейском квартале, где он жил, равно как и на улице Республики, никто не знал, да никому и не было дела до того, что скромный преподаватель итальянского языка и есть та самая Мими.

Обитатели кварталов красных фонарей стихийно объединялись, чтобы противостоять давлению властей. Со временем им это почти удалось: даже вездесущая полиция соблюдала негласное перемирие и не лезла в частную жизнь, протекавшую в скандальном кавртале; полицейские ограничивались лишь разгоном уличных драк, формальным патрулированием и, естественно, сбором «комиссионных» за понимание и не слишком рьяное исполнение своих прямых обязанностей. Саму полицию в те годы гораздо больше интересовала политическая ситуация в стране и возможные протесты оппозиции, о чем она, кстати, получала порой самую достоверную информацию от своих осведомителей из все тех же веселых кварталов. В квартире Сеньоры каждую пятницу появлялся сержант полиции — всегда один и тот же; свою машину он ставил на тротуаре прямо под нашими окнами; делал он это демонстративно, чтобы все вокруг видели, что власть не оставляет без внимания сомнительную деятельность почтенной дамы и получает свою долю прибыли за невмешательство и даже определенное покровительство. Визит обычно продолжался недолго, десять-пятнадцать минут; этого времени сержанту хватало, чтобы выкурить сигаретку, рассказать Сеньоре пару анекдотов и уйти с довольной ухмылкой на физиономии, с бутылкой виски под мышкой и с полагающимся процентом от прибыли в бумажнике. Такое сосуществование было распространено по всему кварталу красных фонарей. Правила игры были общими для всех и воспринимались большинством участников как справедливые: государственные чиновники могли поправить свое благосостояние, а женщины получали право свободно работать без лишних расспросов и внимания властей. Я прожила в доме Сеньоры, наверное, с полгода, когда случилось непредвиденное: сержанта, к которому все, включая меня, успели привыкнуть, заменили на нового сотрудника полиции. Былые мирные отношения с органами правопорядка подверглись основательному пересмотру со стороны последних. Само существование неофициального агентства Сеньоры было поставлено под угрозу: ее бизнес мог не выдержать неуемных аппетитов нового нахлебника-соглядатая. О том, чтобы довольствоваться процентом, который вполне устраивал его предшественника, этот полицейский и слышать не хотел. Его неожиданные визиты, постоянные угрозы и шантаж сделали атмосферу в доме просто невыносимой. Ни о каком душевном покое больше не могло быть и речи. Естественно, с новым полицейским пытались договориться, но он оказался человеком чересчур жадным, ужасно упрямым и на редкость тупым. Его появление разрушило хрупкое равновесие, установившееся на улице Республики, и повсюду пошли разговоры, что так, мол, дальше жить невозможно и нужно что-то делать, пока он, упаси бог, всех нас не разорил. Вняв общему жалобному хору, Мелесио, которого данная ситуация впрямую не касалась, решил, что кто-то должен сделать первый шаг, и начал активные действия. Он предложил составить петицию, в которой обиженные изложили бы суть своих претензий; этот документ, подписанный всеми жаждущими справедливости, следовало доставить начальнику Департамента полиции, а копию — самому министру внутренних дел. Все прекрасно знали, что оба высших полицейских чина годами получали свою долю с доходов местных обитателей. Благодарность, моральные обязательства и, в конце концов, желание и дальше получать вознаграждение за соблюдение неписаных правил должны были, по мнению Мелесио, заставить их прислушаться к гласу народа. Убедиться в том, насколько безрассудным считают его план и насколько трудно будет воплотить его в жизнь, Мелесио смог практически сразу: почти каждого, кто все же подписал петицию, пришлось подолгу уговаривать и лично объяснять целесообразность столь рискованного поступка. Большей части обиженных полицейскими поборами объяснить это ему так и не удалось. Тем не менее через несколько дней под текстом письма было собрано внушительное количество подписей, и Сеньоре поручили передать послание тем, кому оно, собственно, и было адресовано. Не прошло и суток, как на рассвете, когда все в этом районе либо еще, либо уже спали, к нам в дверь постучал запыхавшийся Негро и сообщил, что полиция врывается в один дом за другим и проводит повальные обыски. Проклятый сержант явился с сотрудниками Отдела по борьбе с общественными пороками; эти ребята пользовались в наших кварталах дурной славой: действовали они порой самыми грязными методами, не стесняясь, например, подкинуть в карман ни в чем не виновному человеку наркотики и потом арестовать его за их хранение и распространение. Негро удалось где-то отсидеться, и как только он сумел выбраться из своего убежища, то сразу же прибежал к Сеньоре; задыхаясь, он рассказал, что полиция, действуя, как орда варваров, осадившая город, окружила кабаре и, ворвавшись в зал, арестовала всех артистов и часть зрителей; при этом элегантной и богато одетой части публики полицейские благоразумно не заметили, а даже помогли спокойно, без лишней суеты покинуть помещение. Среди задержанных оказался и Мелесио; его арестовали прямо в сценическом костюме, то есть сплошь в перьях и разноцветных стекляшках, и обвинили в педерастии и наркотрафике (оба эти слова были для меня абсолютно незнакомы и непонятны). Негро побежал дальше — предупреждать остальных об опасности, а Сеньора стала судорожно соображать, что теперь делать и как быть.