Ева Луна

— Говорят, ты меня ищешь. Какого хрена тебе надо?

В первую минуту я его не узнала, как, впрочем, и он меня. Уберто Наранхо здорово вырос, повзрослел и совершенно избавился от детских черт в своем облике. В тот момент он показался мне очень элегантным — темные бакенбарды, взбитый набриолиненный чуб, длинные брюки точно по фигуре, сапоги на каблуке и кожаный ремень с металлическими заклепками. На его лице словно застыло наглое выражение уверенного в себе человека, но в глазах по-прежнему мелькали озорные искры, от которых его не смогли избавить никакие невзгоды, сваливавшиеся на него в течение жизни. В то время ему было чуть больше пятнадцати лет, но выглядел он гораздо старше — в первую очередь благодаря походке: он чуть сгибал ноги в коленях и словно балансировал всем телом, ежесекундно пытаясь найти единственно возможную точку равновесия. Добавляла ему взрослости и гордо поднятая, даже чуть запрокинутая голова и, конечно же, вечная сигарета, приклеившаяся к нижней губе. Пожалуй, по осанке и этой бандитской походке я его и узнала, хотя с тех пор, как видела в последний раз еще в коротких штанишках, прошло действительно много времени.

— Я Ева.

— Кто?

— Ева Луна.

Уберто Наранхо провел ладонью по волосам, засунул большие пальцы обеих рук за ремень, выплюнул сигарету и посмотрел на меня сверху вниз. В переулке было темно, и толком разглядеть меня ему не удалось, но голос он, несомненно, узнал, как узнал и сверкнувшие в темноте мои глаза.

— Это та, которая сказки рассказывала?

— Да.

Тут-то он и сбросил с себя маску наглого циника и вновь стал тем самым мальчишкой, который когда-то убежал от меня, толком не попрощавшись, смущенный и покрасневший до корней волос от девчоночьего поцелуя, пришедшегося прямо в нос. Он опустился на одно колено, наклонился и улыбнулся той улыбкой, какая появляется на лице человека, когда он находит потерявшуюся любимую собаку. Я машинально улыбнулась в ответ, все еще не до конца проснувшись и не чувствуя грани между сном и явью. Мы протянули друг другу руки, и наши вспотевшие ладони соприкоснулись; мы вспоминали друг друга, узнавали на ощупь и, покраснев, заново знакомились: привет, привет; и вот я, не в силах больше сдерживаться, подалась вперед, обняла его за шею и прижалась к его груди; мое лицо уткнулось в яркую, словно из театрального гардероба, рубашку и в воротник, испачканный ароматизированным бриолином; Уберто обнадеживающе похлопал меня по спине и сглотнул скопившуюся у него во рту слюну.

— Вообще-то я немножко проголодалась, — зачем-то выпалила я; видимо, эти слова были тем единственным, что пришло мне в голову, чтобы в тот момент не разрыдаться.

— Вытри сопли и пошли есть, — ответил он и привычным уверенным движением, буквально одним взмахом карманной расчески привел в порядок чуть растрепавшийся чуб.

Он повел меня по пустым, безмолвным улицам, и вскоре мы оказались возле единственной открытой в этот поздний час забегаловки. Он вошел в помещение, распахнув дверь едва ли не ногой, прямо как ковбой из какого-нибудь фильма; мы оказались в темной прокуренной комнате, углы которой тонули во мраке и в клубах сигаретного дыма. Музыкальный автомат выдавал одну за другой всякие сентиментальные мелодии, а клиенты, судя по всему, умирали от тоски и медленно перемещались от бильярдных столов к барной стойке и обратно. Уберто провел меня через зал, и, миновав коридор, мы оказались в кухне. Там нас встретил очень смуглый усатый парень, который лихо резал мясо, эффектно, словно боевой саблей, орудуя кухонным ножом.

— Так, Негро, быстро сделай этой девочке хороший бифштекс и смотри не жалей — положи ей кусок мяса побольше, понял? Ну и добавь что полагается — пару яиц, риса, картошки жареной. Я плачу.

— Как скажешь, Наранхо. Это та самая девчонка, что про тебя расспрашивала? Точно, она же заходила к нам вечером. Подружка твоя, а может, невеста? — спросил, подмигнув, усатый парень.

— Придурок ты, Негро. Это моя сестра.

Мне подали столько еды, сколько мне было не съесть и за два дня. Пока я жевала, Уберто Наранхо внимательно рассматривал меня, явно оценив наметанным взглядом некоторые изменения в моей фигуре, не слишком, впрочем, значительные, потому что физически я повзрослела позднее. Тем не менее моя грудь уже дерзко выпирала из-под лямок передника, не уступая по размерам как минимум паре хороших лимонов, а Наранхо даже в те годы был не менее тонким ценителем женщин, чем сейчас. Ему не составило большого труда представить себе, как именно округлятся в ближайшем будущем мои бедра и некоторые другие части тела, и сделать соответствующие выводы.

— Ты как-то сказал, что я могу остаться с тобой, — напомнила я.

— Ну, это же когда было.

— Я пришла, чтобы остаться.

— Об этом поговорим потом, — сказал он, широко улыбаясь, — а пока давай ешь десерт, наш Негро большой спец по этой части.

— Нельзя тебе со мной оставаться. Не должна женщина жить на улице, — вынес мне приговор Уберто Наранхо; дело было часов в шесть утра, когда в кафе не оставалось уже ни души и даже музыкальный автомат устал играть любовные песни.

За окнами светало, начинался новый день, ничем не отличающийся от других: слышался шум проезжающих машин, мимо кафе торопливо шагали пешеходы.

— Ты же сам мне предлагал!

— Ну, тогда ты была еще девчонкой.

Логика его рассуждений была мне попросту недоступна. Я-то считала себя готовой к независимой, полной опасностей жизни на улице: я стала старше и худо-бедно набралась определенного жизненного опыта, а Уберто объяснял мне, что, с его точки зрения, все как раз наоборот: именно в том, что я выросла, и заключалась невозможность для меня бездомной жизни. Теперь я нуждалась в мужской защите гораздо больше, чем раньше, по крайней мере до тех пор, пока не постарею и не перестану казаться интересной и аппетитной кому бы то ни было. Не нужно меня ни от кого защищать, не нужна мне твоя забота, никто на меня нападать не собирается, я просто хочу быть рядом с тобой, приводила я довод за доводом, но убедить его мне так и не удалось. Чтобы не терять время на пустые разговоры, он стукнул кулаком по столу. Все, девочка, хватит, плевать мне на твои сопли и на все твои рассуждения, лучше молчи. Уберто Наранхо взял меня за руку и чуть не волоком потащил в квартиру какой-то Сеньоры, находившуюся на седьмом этаже дома на улице Республики; со стороны здание выглядело чуть лучше и опрятнее других в этом квартале. Дверь нам открыла немолодая женщина в домашнем халате и тапочках с помпонами; она явно еще толком не проснулась и страдала от похмелья после ночной гулянки.

— Чего тебе, Наранхо?

— Да вот, привел тебе одну подругу.

— Да ты что, с ума сошел — поднимать меня с постели в такую рань!

Тем не менее женщина пригласила нас войти, предложила присесть и попросила подождать, пока она приведет себя в порядок. Ждали мы довольно долго; наконец дверь открылась, и в комнату, включая по пути один светильник за другим, вошла дама в развевающемся нейлоновом пеньюаре, распространяя перед собой запах каких-то чудовищных духов. Мне понадобилось, наверное, целых две минуты, чтобы понять, что это та же самая женщина, которая встретила нас в прихожей; у нее вдвое выросли ресницы, кожа приобрела цвет фаянсовой тарелки, светлые крашеные кудри вздыбились, глаза засверкали двумя пронзительно-голубыми лепестками, а рот стал напоминать перезрелую вишню. Странное дело: все эти немыслимые превращения ничуть не исказили приветливого выражения ее лица и нисколько не уменьшили очарования ее улыбки. Сеньора, как все ее называли, была готова улыбнуться и даже рассмеяться по любому поводу; при этом на ее лице появлялись легкие морщинки, а глаза очаровательно прищуривались; своей неотразимой мимикой она мгновенно покорила меня раз и навсегда.

— Значит, так: ее зовут Ева Луна, и она поживет у тебя, — объявил Наранхо.

— Да ты с ума сошел, сынок.

— Я тебе заплачу.

— Повернись-ка, девочка, дай я на тебя посмотрю. Я этим делом не промышляю, но…