Арбайт. Широкое полотно

1976

Цитируется по книге: Юрий Кублановский. Дольше календаря. М.: Время, 2005.

— Изменились, но только внешне — одежда там, машины, Интернет. В остальном — грызем друг дружку похлеще предков.

— Самым крутым был поэт Д.Бедный, который присутствовал при сожжении Фанни Каплан кремлевским комендантом в бочке с бензином.

— Хорош был и Петр Павленко, который сидел в шкафу во время допроса Мандельштама.

— Павленко не виноват, думаю, он оказался в шкафу случайно, когда играл с чекистами в прятки.

— По поводу выборов — не знаю. На данный момент выбирать нечего и некого — сплошное говно (виноват). Жалко, что сняли с выборов одного достойного кандидата, которого звали «Против Всех».

— Если б у Ивана IV была бы атомная бомба, он бы гораздо быстрее взял Казань и зачистил Новгород.

— Есть еще один кандидат, который мне симпатичен, — «Пошли вы все на…», но его тоже нет в списке.

— Петр Павленко однажды написал сценарий вместе с буду щим диссидентом Александром Галичем (!). Фильм «В степи»: «Пионер Сережа Емельянов, ранее никогда не бывавший в степи, приезжает с отцом, шофером, на уборку урожая. Его ранние представления о колхозной жизни как о чем-то ужасно скучном и ненужном под впечатлением проделанной работы меняются — и мальчик с большой грустью расстается со степью и природой, которую полюбил на всю жизнь».

— Туфта советская!

— Павленко был знатный советский черт. Не чета всяким там демьянам и прочим безыменским. В его книге-утопии «На Востоке» (1936–1937) Советский Союз захватывает Японию. Причем наступление японцев останавливает выступление Сталина на съезде в Большом театре: «Заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье… Голос Сталина был в самом пекле боя. Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с летчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот…»

— Поэт Семен Липкин рассказывал, что Фадеев дружил с писа телем Иваном Катаевым, у которого родился сын. Друзья выпили, вымыли ребенка в ванночке, а наутро Катаева арестовали, и на бумаге имелось согласование ареста с Фадеевым как начальником писателей.

— Фадеев еще и с Андреем Платоновым дружил (пил). Широк советский человек!

— Пастернак, Олеша, Бабель — тоже советские писатели. Потому что у них имелись документы, где было написано «Член Союза писателей СССР».

— Очень полезное чтение стенограмма Первого съезда писателей, где все трое классиков — один лучше другого. И все-таки советские писатели придуривались, что любят советскую власть. Не такие уж они были дураки, чтоб ее любить.

— Там вышла приветствовать съезд метростроевка с огромным молотком. Интеллигентный Пастернак решил ей помочь, чем вызвал дружный смех другой комсы.

— Говорят, Коба любил слушать предрасстрельные «выступления» своих соратников на процессах тридцатых. У него такая комнатка была, где он курил трубку и следил за ходом спектакля.

— Развлечений мало было у пахана. Танцы под патефон да шакальи страсти на процессах. Что еще? В театр иной раз сходить на «Дни Турбиных», чтобы еще раз убедиться, что белогвардейцам крышка. Вот и всё. Телевизора-то не было еще, и Зворыкин в Америку убежал.

— А как же пьянки с хорошим выпивоном и закусоном, где Хрущева заставляли плясать гопака, а всяких маленковых напаивали до поросячьего визга?

— Масса унылых холопских воспоминаний о проказах вождя. Например, Утесов с восторгом вспоминает, как ему Сталин разрешил спеть запрещенные «С одесского кичмана…».

— А вот интересно, советский человек обладал религиозными чувствами? Ощущал ли хоть изредка присутствие Творца в этом бардаке? Или это было вконец обуревшее существо, способное только взрывать храмы и сбрасывать священников с колоколен…

— Самым крутым советским литератором был Леонид Ильич Брежнев.

— Люди изменились. Они стали разнообразнее питаться.

— Политикой хорошо бы не интересоваться. Да не у всех получается. Вот, например, избили менты профессора консерватории, назвав его при этом пидором. Полагаю, что после этого если не он сам, то его дети начнут участвовать в политической жизни страны. Или сделают ноги за бугор, что тоже можно рассматривать как признак интереса к политике.

— Вот так мирных людей втягивают в политику. При таком раскладе против власти выступает не побитый профессор, а сами менты. Один из них убил в Туве школьника и получил за это год плюс три месяца колонии-поселения, другой сбил женщину на переходе. Она умерла. Он получил два года условно.

— Боюсь, что, кроме ненависти к ментовке, у таких оппозиционеров никакой другой собственной программы нет.

— У нас все всегда знают, кто виноват, но ни один хрен не ведает, что делать.

— Как это «не ведает»? Вот недавно показали по ящику, как сражаются с коррупцией у гаишников в Краснодарском крае. Батюшка читает молитву и окропляет святой водой наряд ГАИ перед выездом.

— Прости им, Господи! Не ведают, что творят.

— В 1976 году моя жена поступала на вечернее отделение МГРИ. Восемь классов она отучилась в белорусской школе в Гродно, а потом, сбежав в Киев к тетке, продолжила образование уже на украинском языке. Я хорошо знал советскую литературу и написал ей за десять бутылок пива десять сочинений, по которым она приготовила шпоры. Начал я с «Поднятой целины». Добросовестно описав Варюху-горюху, трепетно нюхавшую вонючие тельняшки по-кавалерийски клещеногого Макара Нагульного с его мечтами о приятно-смуглявеньких потомках, детях III Интернационала, и с сожалением опустив готовую взлететь Лушку с ее перьями в заднице, перешел к хныкающему на могиле своих героических друзей деду Щукарю. «Но не этот скромный обелиск, а колхозы-гиганты, поднявшиеся по всему Дону и Кубани, стали достойным памятником нашим, ставшим для нас родными, героям великого произведения», — вдохновенно писал я, напившись пива.

— Никогда, как мне представляется, советские студенты не были так свободны и раскованны, как на излете «оттепели» (1963–1968). Когда я рассказываю людям моложе или старше себя о том, что на лекциях по марксизму-ленинизму в те времена можно было задать лектору вопрос, начинавшийся фразой «А вот вчера по „Голосу Америки“ сказали то-то и то-то», они не верят. Никогда не забуду группового обсуждения книги Стругацких в коридоре военной кафедры во время одной из экзаменационных сессий. Хохот, насмешки, громкие хлесткие замечания относительно советской действительности. Никто никого не останавливал и не требовал разойтись. Кроме того, наши потоки были свободны от стукачей. Не знаю почему — то ли у славных чекистов была уверенность, что мы все без исключения были преданны советской власти, то ли потому, что у них не дошли до нас руки, но ни разу за пять лет мы не наблюдали ни единого признака стукачества и этот жгучий вопрос даже не обсуждался.

— Думаю, что это свойство профессиональной геологической среды. Ведь и в поле, я помню, каждый вечер после маршрута усаживались у костра слушать «Голос» и нести антисоветчину. Во главе с парторгом. Гуманитарии жили в параллельном мире, где условия игры были другими.

— В этом параллельном мире в 1974 году на совещании молодых писателей некий мерзавец из комсомольского издательства публично довел до сведения начальства, что я глумлюсь над Советской армией, а «это — святое». Другой в присутствии цензора, имевшего прозвище Клюка, пожурил меня за «мелкие булавочные уколы против советской власти». Ничего дерьмовее советской писательской среды я не видел.

— Самым крутым советским литератором был В.И.Ленин, 45 томов, тиражи, переводы на все существующие языки и т. п. В детстве я часто перелистывал собрание его сочинений, и мне очень нравились энергичные заголовки, например, «Шаг вперед, два шага назад» или «Как нам реорганизовать Рабкрин». В содержание я, слава богу, особенно не вникал. Не вникал и потом, в институте, когда требовали заучивать эти статьи чуть ли не наизусть.