Зеркальная комната

Припомнив, что на случай, если необходимо заполнить досуг классикой, у меня имеются тридцать магнитофонных кассет, я бросил кроссворд и поставил первую попавшуюся сонату Моцарта.

Говорят, красота может не только радовать, но и печалить, вызывать боль, быть жестокой. Да, это истинная правда. «Птичка» обитает в мире, где существует такая музыка, и еще чем-то недовольна? Этот поток красоты, доброты и любви, который излучала музыка Моцарта, казался мне пощечиной, упреком, музыка словно сыпала соль на мои больные раны, а то вдруг начинала глумиться надо мной.

Адела сидела рядом, с книгой в руках, и я чувствовал, как она проникается чудесными звуками, чувствовал, что ей больно слушать музыку великого человека и видеть рядом с собой ничтожество, ощущать бьющую ключом жизненную силу и наблюдать притворную агонию здорового и сильного мужчины, знать, что чистая вода из источника вольется в грязную лужу.

Слово из шести букв никак не приходило в голову, ну никак.

А музыка безжалостно проникала в самые глубокие тайники души, призывала меня к жизни, Моцарт смеялся, улыбался, просил и дарил, понимал и надеялся, но вот он замолчал. Когда смолкает великая музыка, которая способна вывернуть душу наизнанку и в то же время наполнить ее блаженством, наступает тишина, удивительная тишина. И все отступает перед этим кратким мигом — глупая суета, мелкие дрязги, надуманные проблемы.

Адела отложила книгу и взглянула на меня.

Но я делал вид, будто очень занят кроссвордом и изо всех сил пытаюсь вспомнить породу попугая из шести букв, в середине «а».

Тогда Адела отправилась на кухню готовить ужин — поджарить хлеб, сварить суп для меня и Марии Элены (без супа мы просто не можем жить), сделать яичницу для мальчиков, достать из холодильника сыр и разложить на блюде колбасу, холодное мяса и ветчину. (Блюдо это обычно пустеет в мгновение ока.) Моцарт Моцартом, но ужином тоже кто-то должен заниматься.

Не я, конечно.

У меня ведь столько дел. Впрочем, я уже не пытался вспомнить слово из шести букв и не призывал во спасение божественное Слово, просто сидел, тупо глядя в потолок, и думал о том, что несколько минут музыки Моцарта, великого Моцарта, помогли мне осознать, насколько я жалок и ничтожен.

Затем вся семья собралась за ужином. Мы с Виктором почти ничего не ели. У меня, как всегда, не было аппетита, а ему кусок не лез в горло, потому что на следующий день он уезжал в Лозанну. Братья и сестры останутся дома, все вместе, а он? Целую неделю бедняга проживет в одиночестве, наедине с ужасными воспоминаниями о двух днях, проведенных дома. Пожалуй, лучше прожить неделю в комнате, где лежит покойник. Да, вряд ли в следующую пятницу сын будет гореть желанием вернуться сюда.

Кто-то включил телевизор — все-таки воскресный вечер, — и я уже приготовился проторчать до ночи у экрана.

К счастью, фильм оказался отвратительным.

Потом кто-то выключил телевизор. (Об этом вечере я помню лишь одно: «кто-то» говорил и делал «что-то». Даже самые близкие люди были безразличны мне, сливались в некую безликую массу.)

Потом «кто-то» сказал, что идет спать.

И тут я словно очнулся, вздрогнул и сам не знаю почему попросил детей остаться. Мне нужно сказать им, сказать Аделе… «Всего несколько слов…» — выдохнул я.

Потом… Не знаю, что было потом. Публичное признание? Или покаяние? А может, объяснение в любви? Или курс домашней психотерапии? Я волновался, волновались мои родные. Говорили они, говорил я. Но не просто каялся в грехах, нет, я пытался объяснить им и себе самому, что́ же со мной происходит. И все выплыло наружу: жалкие устремления продвинуться по службе, мое невообразимое тщеславие, звонки друзей и знакомых, письмо женщины, потерявшей веру, моя ненависть к самому себе… Мы почувствовали удивительное облегчение, освободившись вдруг разом от страшного гнета молчания. Каждый стремился выговориться, и вот, кажется, младший сын, а может, строптивая Эулалия неожиданно предложила: «Тебе нужно написать книгу», «Ну конечно, — добавил кто-то другой, — ты ведь так давно ничего не писал».

Тогда я приложил все усилия, чтобы представить положение в самых мрачных тонах: разумеется, но я так занят, так занят, о каких писаниях может идти речь? Дома лежит огромный перевод, его надо сдать к концу марта! «Попроси отпуск». Но я только мило улыбнулся: «Слишком много работы».

Кажется, это называется «brainstorm» [52]: много людей собираются вместе, чтобы решить сложную проблему, и предлагают первые попавшиеся, порой невообразимые варианты. Снять домик в горах, запереться там на неделю и писать роман; «уступить» мне нашу мастерскую, при условии, что я каждый вечер буду работать в ней (а также есть и спать!). Идеи приходили все более абсурдные, порой фантастические. Наконец кто-то предложил: «Поезжай в Вальнову». Какая глупость! Ехать в Вальнову в феврале, тратить отпуск, торчать там в полном одиночестве и якобы писать книгу… Да и как добираться? Неужели поездом? «Да нет же, на машине, я тебя отвезу», «Нет, я!» Все засмеялись. «Папа, ты полетишь на самолете, как маститый писатель». Дети были готовы отдать последние сбережения, разбить копилки, чтобы оплатить мне дорогу, и даже припомнили какого-то человека, который мог достать билет с сорокапроцентной скидкой, почти даром. «Надо ехать, на дворе февраль, в Вальнове, наверное, прекрасная погода, ну не напишешь книгу — не беда, зато отдохнешь, возьмешь с собой трубку…» Но я только улыбался и покачивал головой: родные приняли эту историю слишком близко к сердцу, если я не оправдаю надежд, их ожидает горькое разочарование.

Ехать в отпуск? В Вальнову? Даже не ехать — лететь? Да это просто безумие!

Спать мы легли только в половине двенадцатого.

На улице шел снег, вода в лужах замерзла.

«Наверное, в Вальнове тоже снег», — сказала Адела, закрывая дверь спальни.

Уже лежа в постели, я услышал на кухне чей-то голос. Дети, когда хотят поговорить по телефону, уходят на кухню, чтобы никто не слышал (а иногда даже залезают в большой стенной шкаф в передней).

Потом я узнал: это была Мария Элена, она звонила старшему сыну и, должно быть, просила его поддержать их план.

Или раскошелиться мне на билет.

А может, просто сообщила брату, что кризис, кажется, миновал.

15

Сегодня я сделал несусветную глупость: сел обедать в пять часов вечера!

А все потому, что до четырех не выпускал из рук машинку. Я должен был бы страшно проголодаться, но есть, как ни странно, совсем не хотелось. Воспользовавшись тем, что дождь перестал — иногда он все-таки делает небольшие перерывы, — я вышел прогуляться, а заодно взглянуть, действует ли дренаж, который я велел сделать в этом году на теннисном корте. К счастью, дренаж работал исправно.

Дул свежий приятный ветерок, вселявший уверенность в том, что завтра выглянет солнце. На воздухе я нагулял аппетит, и это было весьма кстати.

И тут мне взбрело в голову приготовить мясо с помидорами на углях, вместо того чтобы спокойно поджарить бифштекс и съесть пару помидоров. Поэтому я разжег камин, целых полчаса ждал, когда будут готовы угли, но не дождался, кинул мясо раньше времени, а потом, естественно, пересушил.

Сварив кофе, я открыл занавески, устроился у камина, выпил рюмочку ликера и… уснул самым пошлым образом, уподобившись сеньору Вильене. Должно быть, проспал я долго — когда я наконец открыл глаза, огонь уже догорал, и пришлось подложить дров. Дождь снова лил как из ведра, и оставалось только умилиться: в эту отвратительную погоду я сижу дома в тепле!

Однако, пока я спал, «писатель» бодрствовал, он работал вовсю, поэтому, подправив огонь в очаге, я сразу же сел к столу, взял в руки план книги и принялся строчить с кипучим энтузиазмом, словно боялся опоздать на поезд. Мысли бурлили у меня в голове, спешили вырваться наружу, ясные, точные, а замысел постепенно принимал законченный вид. Я решил — должно быть, во сне, — что кульминацией и в то же время финалом романа станет сцена свадьбы главной героини. Это случится в мае тридцать шестого, когда ей исполнится двадцать три года. И простая история из жизни женщины приобретет совсем иное звучание, в ней появятся исторические и политические мотивы. Правда, я собирался перенести действие в более отдаленные времена, но что поделаешь. Зато будет легче передать дух эпохи, воссоздать мельчайшие детали — одежду, нравы, привычки и т. д.