Дом над Онего

Пора роения боярышниц

Каждый год я наблюдаю буйство северной природы и каждый раз меня будто впервые завораживает этот фейерверк жизни — в воде, на земле и в воздухе. Ведь лето здесь короткое словно мгновение ока, — и все живое поспешно плодится. Размножается.

В ход идут все приспособления — от членчиков до членов и от пестиков до срама.

У бабочек это называется — копуляционный аппарат, телескопический яйцеклад. Поначалу я думал, что это обычные капустницы совокупляются по дороге в Великую Губу, но мраморный узор на крыльях вывел меня из заблуждения. Это боярышницы, личинки которых питаются листьями боярышника.

В белые ночи личинки боярышниц вылупляются из коконов и превращаются в бабочек. Только ради того, чтобы плодиться. Они не едят, не спят, не испытывают страха — только спариваются как безумные, пока не погибнут от истощения или под гусеницей трактора, колесом автомобиля, сапогом.

Потому что они занимаются этим на дороге, в грязи по краям луж. Почему в грязи? Мой знакомый Саша Мирулайнен, специалист по северным бабочкам, утверждает, что грязь необходима им для образования новых коконов.

Представь себе, дорогой читатель, лесную дорогу, а на ней — бабочковая метель… Вокруг облако трепещущих белых крылышек — то поднимается и кипит в воздухе, то опускается и клубится под ногами. Ты словно паришь на живом ковре, ощущая на лице прикосновения невесомых крылышек.

Спустя несколько дней это облако исчезнет. Втоптанное в грязь.

Вероятно, именно плодовитость северной природы сформировала в сознании Клюева специфический образ Иисуса. В отличие от другие художников Серебряного века, полагавших Христа существом бестелесным — белоснежной лилией, монадой или кристаллом, для олонецкого поэта Сын Божий есть вечная и неисчерпаемая сила, космический член, вонзающийся из потустороннего мира в Мать-Землю, чтобы взорваться в ней золотым солнечным семенем и оплодотворить — и бабу, и корову, и ель, и пчелу — мир воздушный, подводный и подземный.

Духов день

В прежние времена на Духов день праздновали тут именины Матери-Земли. В этот день нельзя было трудиться — ни в поле, ни в огороде. Кто нарушал запрет, лишался урожая. Сегодня об этом мало кто помнит. Современный человек — словно перекати-поле — мечется из стороны в сторону, лишенный почвы и корней.

Разговаривая с местными жителями, я не раз имел возможность убедиться, сколь немногие из них знают своих далеких предков. Большинство жителей Заонежья помнят разве что бабушек и дедушек. На крутых виражах российской истории минувшего века из семейных преданий выпали целые поколения. Одних забыли от страха, других — от стыда. Иные испарились сами. От прошлого открещивались во имя прогресса, метрики горели вместе с церквями, а деревенские обряды, некогда способствовавшие сохранению родовой идентичности человека, вытеснили телевидение и водка.

Отсюда мое почтение к Клюеву. Николай Алексеевич почувствовал тенденцию «прогрессивной» эпохи и, сознательно ее нарушая, рисовал в стихах и в прозе гигантское генеалогическое древо, корнями уходящее в северные мифы и славянские былины, а в огромной кроне скрывающее и заонежских скоморохов, и протопопа Аввакума, и выгорецких раскольников. Уже в первые годы большевистского переворота поэт заявил:

А следовательно, он проникал возможно более глубоко — к шаманским традициям аборигенов Севера. Ясное дело, речь не о кровных узах, а о духовном родстве. О наследии магического слова.

Потом он еще не раз возвращался к началу начал своего рода, чтобы в последней, неоконченной «Песни о Великой Матери» воскресить тень своего пращура — таинственного воина в шлеме в форме птичьей головы с выдающимся клювом (почему лапландцы и прозвали его Клюевым) — и поставить точку над «Ь:

Следует помнить, что лапландские шаманы носили птичьи маски из кожи гагар.

О кровных предках Клюева информация более точная. Дед по отцовской линии, Тимофей, был скоморохом. Водил по ярмаркам медведя, тот танцевал, а Тимофей подыгрывал ему на сопели. Жил безбедно, не на квасу да редьке: по престольным праздникам кафтан из ирбитского сукна носил, с плисовым воротником, кушак по кафтану бухарский, а рубаху носил тонкую, с бисерной надкладкой по вороту. Потом вышел указ, медведя убили… Вскоре умер и дед Тимофей. Одно время шкура косматого кормильца висела в сенях дома Клюевых в Вытегре. А дедова сопель продолжала звучать в стихах поэта.

По материнской линии Клюев унаследовал кровь соловецких бунтовщиков и выгорецких раскольников. Семейный миф гласил, что прадед Адриан принял мученическую смерть в огне за старую веру. А дед Дмитрий был сперва верным слугой «северного Иерусалима» (так называли тут старообрядческий монастырь на реке Выг), а потом на выгорецкое серебро построил дом с пятьюдесятью двумя окнами, в который приезжали богатые гости с Запада — из Австрии — и с Востока — с дальнего Кавказа и даже из Персии, молились перед иконами Андрея Рублева, писали «Золотые письмена» [163] заонежским, печорским и сибирским христианам. Дедушкины серебряные иконы не раз потом спасали поэта от голодной смерти.

От бабки Федосии, урожденной Серых, жены деда Дмитрия, досталась Клюеву кровь новгородских бояр и Псалтирь с позолоченным обрезом, по которому мама училась читать. После ареста поэта в 1934 года Псалтирь остался в его московской квартире.

Мать Клюева, Прасковья Дмитриевна, заслуживает отдельного рассказа. Николай Алексеевич посвятил ей лучшие свои произведения, в том числе «Избяные песни» — вершину зрелого периода творчества и свою лебединую песнь — «Песнь о Великой Матери».

Для Клюева мать была Богом. А точнее — целой бабьей Святой Троицей, в которой поэт объединил славянскую Мать-Сыру-Землю, христианскую Богоматерь и родную маму Парашу. Другими словами, вместо патриархального Отца, Сына и Святого Духа Клюев создал женскую версию единства в трех лицах, вернувшись тем самым к матриархальным истокам. Ведь наше Начало — не Слово, отнюдь не Слово, как утверждают жрецы (то есть мужчины!), а темная, молчаливая и влажная пещера. Все религии были потом.

Сама Прасковья Дмитриевна исповедовала старообрядчество, так и сына воспитывала. Читала ему священные книги раскольников, произведения Иммануила бен-Якова [164] (которого официальная Церковь считала чернокнижником), послания протопопа Аввакума и песни Петра III, а также индийское евангелие, то есть — говоря словами Клюева — соль души русской, которая и просолила его до мозга костей, до самых глубин духа и голоса. Благодаря маме, знаменитой плакальщице и сказительнице былин, поэт еще в детстве познакомился с северным фольклором, узнал свадебный обряд и обряд искупления, заклятия, силу лекарственных трав и тайну загробной тропы. Последнюю матушка показала ему уже после смерти. Во сне.

А было это так. Прасковья Дмитриевна умерла 19 ноября 1913 года. Клюев так сильно переживал ее смерть, что упал без чувств на солому у печки и три дня лежал бездыханный. Проснулся он с жутким криком, словно родился заново. И действительно это было его второе рождение. Потому что мать пришла к нему в этом летаргическом сне и показала путь человека от момента кончины к миру вечному. К сожалению, утверждал поэт, нет таких слов в человеческом языке, которыми можно было бы о нем поведать… В «Поддонном псалме», написанном несколько лет спустя, Клюев, видимо, пытался передать свой мистический опыт, но тщетно: бледная тень где-то между словами.