Дом над Онего

Последние дневники Мертона не дают мне покоя. Свобода, которой он достиг. Lila [155].

Я бы, например, дорого отдал за то, чтобы узнать, о чем он думал, начиная последний подготовленный для печати дневник под названием «Лес, побережье, пустыня» сентенцией индусского мудреца Аштавкры: «Мудрец, который познал истину о личности, разыгрывает игру жизни, и его жизнь и жизнь тех, кто блуждает и ведет на этом свете существование обычных тягловых животных, не имеют ничего общего».

11 мая

Ночью Онего открылось. Еще вчера все озеро покрывал почерневший «скисший» лед, по которому можно было читать события минувшей зимы — от первой ноябрьской майны до последней рыбацкой лунки: где человек сидел, куда направились волки, откуда обычно дул ветер. А сегодня плещется за окном вода, играет барашками на солнце. Оказалось достаточно дуновения ветра — и ни майны, ни лунок, ни волчьей тропы.

Лето с Клюевым

2005

Начало белых ночей

В это время года (на пороге лета…) Онего наливается сиянием и напоминает огромный таз, по края наполненный жидким светом. При безветренной погоде свет в тазу густой, похожий скорее на ртуть, чем воду. Но малейший ветерок — и свет играет на ряби, словно струны перебирает.

Тогда я вспоминаю гусли Клюева.

Приступая к «Дому над Онего», я долго думал: кто из моих предшественников глубже всего связан с этими местами? Я искал вдохновения. Проводника. Цитаты.

Разные имена приходили в голову. Прежде всего — Гаврила Романович Державин. Как-никак — первый губернатор Олонецкой губернии и одновременно первый поэт Империи. Затем Федор Глинка, чьей «Карелией» восхищался сам Пушкин — тем более что идея романтической поэмы с этнографическими комментариями производила впечатление поистине постмодернистское. Потом я некоторое время присматривался к Элиасу Лённроту [156], то есть, по сути, — к Вяйнямёйнену, ведь точно неизвестно, кто «Калевалу» спел, а кто — всего лишь скомпилировал. Я перебрал еще несколько имен: Павел Рыбников, собиратель былин, автор ряда эссе о фольклоре, словаря местных говоров и путевых записок; Трофим Рябинин — родоначальник целой династии заонежских певцов; Ирина Федосова, которую кто-то назвал заонежской Ахматовой. И наконец, Александр Линевскоий [157] — открыватель беломорских петроглифов и автор романа о Беломорье — соцреалистической северной эпопеи. К сожалению, каждый из них представлял какое-нибудь одно измерение, одну культурную традицию, один жанр. А ведь Заонежье — это синтез традиций и жанров, точка пересечения славянских, саамских и угро-финских путей, стыка сельскохозяйственной и кочевой культур, конфликта православной веры и старообрядчества, и так далее…

И лишь в наследии Николая Клюева я обнаружил сплетение всех этих сюжетов в единое полотно.

Для описания феномена творчества Николая Клюева профессор Маркова изобрела термин «этно-поэтика». Ибо русские — согласно Елене Ивановне — не народ, а целая раса, обитавшая на обширной территории Российской империи, распавшаяся на ряд самостоятельных этнических групп (сравните поморов, живущих на берегу Белого моря, и донских казаков — и вы поймете, что она имеет в виду). Клюев принадлежал к так называемой северорусской этнической группе, в его творчестве заметны как восточнославянские влияния (культ Матери-Земли, православие, былины и лебеди), так и угро-финские и саамские (тотемизм, шаманазим, руны и гагары). Николай Алексеевич вполне отдавал себе в этом отчет.

Конец нереста рябинового леща

Начало лета в Заонежье… Лещ нерестится последним — после щуки и окуня. Сначала движется на нерест черемушник, то есть черемуховый лещ (который откладывает икру в период цветения черемухи), и лишь потом, когда вода в озере прогреется до самого дна, а на берегу зацветет рябина, из глубины поднимется за любовью огромный рябинник. Его икра отдает илом и имеет золотой цвет кубышки.

Николай Клюев — подобно Аввакуму и Шаламову — сам писал свое житие. Складывал из фактов причудливые узоры, неторопливо подбирал детали… тут сотрет следы, там — сознательно запутает сюжет. Нередко фантазировал. Но лишь в перспективе его смерти видно, что и жизнь не скупилась — так называемые стечения обстоятельств образовали версию судьбы поэта, местами гораздо более изысканную, чем конфабуляции поэтического воображения.

Вот, к примеру… В автобиографической «Гагарьей судьбине» Клюев описал седую гагару — царицу водоплавающих птиц, — на крыльях которой растут перья с чудесным пищиком. Никто никогда не видел мертвую гагару: чувствуя приближение смерти, птица ныряет в глубину Онего и там — под омежным корнем — умирает. Лишь изредка водяница (женский дух воды) во время агонии гагары передает ее перо поэту. Омежный корень — корневище цикуты.

Клюев написал свою «Гагарью судьбину» в 1922 году. И не мог в то время знать, что спустя двенадцать лет окажется в Сибири за… «любовь Сократа». Таким завуалированным образом писатель Гронский [158] (главный редактор журнала «Новый мир» и газеты «Известия», председатель Союза советских писателей и создатель термина «социалистический реализм») донес Генриху Ягоде о педерастии Клюева. После тяжелой трехлетней ссылки, в октябре 1937 года, в Томске автора «Песен из Заонежья» тайком расстреляли. Могилы не было и нет.

Так сама жизнь дописала житие Клюева. Поэт испил свою чашу цикуты до дна. Никто не видел гагару мертвой.

Кстати, о гагаре. В саамских мифах гагара — прародитель человеческого рода, а у русских она символизировала нечистую силу. В русском фольклоре птичьим пращуром человека был лебедь.

Исследователи жизни Клюева делятся на две лагеря. Одни ему не доверяют (Азадовский [159]) и копаются в документах, а не найдя таковых, оставляют белое пятно — в надежде, что когда-нибудь оно заполнится. Другие же не придают особого значения архивным материалам (Михайлов [160], Субботин [161]) и верят поэту на слово, а если слова его не находят подтверждения, предполагают, что перед ними метафора, то есть духовный троп. Такой подход мне ближе.

Более того: Клюев — мистик (то есть человек с расширенным сознанием), поэтому если он где-то не был физически, это не значит, что он не был там духовно. Взять хоть Соловки. Николай Алексеевич много раз утверждал, что провел в Соловецком монастыре несколько лет послушником, носил на теле девятипудовые цепи и каждый вечер клал четыреста земных поклонов. Азадовский ему не верит, поскольку не находит этому никаких подтверждений! Но ведь сохранилась поэма Клюева «Соловки». Разве это не доказательство? Я сам прожил на Соловецких островах десять лет и не сомневаюсь: Николай Клюев там был. Если не телом, то — духом.

Поэтому я верю, когда Клюев сравнивает свою жизнь с «тропой Батыевой», протянувшейся от острова Коневец на Ладожском озере (где древние кочевники приносили в жертву своим богам лошадиные головы) до порфирного быка Сивы [162]. Верю, что Клюев был на Кавказе и в Персии, что видел и белую Индию, и голубые китайские горы. Почему бы и нет? И не такие путешествия доводилось совершать поэтам-мистикам… Вспомните скитания Уильяма Блейка или Сведенборга.