Рождественская оратория

— Может быть, вы пугали мальчика отцом?

— Так ведь… — Глаза у Карины забегали, словно искали в воздухе защиты, объяснений, каких-нибудь слов.

— Существовал ли повод для страха?

— Не знаю, — сказала Карина Сеттерберг.

Судья — он был человек образованный, родом откуда-то из Южной Швеции, и мечтал о процессах поважнее этого — взглянул на Турина: неуклюжая фигура, отвисшая нижняя губа, светлые брови.

— Теперь рассказывайте вы, Бринк, своими словами, с самого начала. Своими словами, — повторил он, будто по плечу хлопнул.

— Своими, — сказал Турин, — нешто кто со мной поделится словами-то? Life is a penal colony for a lonely man^[65].

Судья приподнял брови:

— Что по-шведски означает…

— Ежели вам понятно, господин судья, мне этого хватит. Жизнь — тяжелое наказание, пять лет я платил на Гари алименты, а мне даже прикоснуться к нему не позволяли. Пять лет я мечтал, но не о том, чтобы она пришла ко мне, — он кивнул на Карину Сеттерберг, — это невозможно, а о том, чтобы она хоть разок… руки-то эти вот, господин судья, куда их девать?.. Они будто кричали в тот день. Криком кричали. — Турин вытянул руки над барьером, чтобы все могли их увидеть и услышать. — От них все и пошло…

— Вы хотите сказать, что потеряли контроль?

Турин сочувственно глянул на обвинителя, встрявшего между ним и судьей.

— Голова у меня на особом положении не состоит, — ответил он, и по залу пробежала улыбка, но тотчас и погасла, когда Турин продолжил: — Хотя у самих у вас, господин обвинитель, кроме головы, похоже, ничего и нету. Остальное-то тело, по-вашему, вроде как довесок?.. Никчемные отростки?

— Ближе к делу, — буркнул обвинитель, стараясь показать, что с телом у него все в порядке: расслабил живот, небрежно подпер голову рукой. — Когда у вас, Бринк, непосредственно возникла мысль о похищении?

— Мысль? Если б мысль!

Золотой зуб Красавицы Биргитты сиял ему навстречу будто с заалтарного образа в темной церкви. «Главное — действовать. От мыслей недолго и свихнуться». Она вроде как забросила щедрую наживку. А он клюнул, попался на крючок и забился в конвульсиях. Он и правда начал действовать, и действие завладело им, подарило полчаса покоя, когда они с Хеденгреном сидели и пили кофе, глядя на Гари. Подарило несколько шахматных партий в кутузке, вкусный обед с налимом и водкой… «но об этом, Турин, молчок», и тотчас же в дверь постучали, прибыл молодой судебный стажер из Карлстада, чтобы ознакомиться с личными обстоятельствами задержанного. Стоя за свидетельским барьером, Турин усмехнулся — ему вспомнилось свежее лицо, городские очки, аккуратная прическа, платочек в кармане, портфель. Хеденгрен вскочил, мигом спрятал рюмки в карман, сорвал с Турина салфетку (он ведь хотел, чтобы обед прошел по-настоящему торжественно, Хеденгрен-то), гаркнул: «В туалет сходил, а теперь в камеру, живо!» — и загнал его за решетку, откуда он немедля был снова вызван, чтобы ответить на вопросы о том, в какой мере он привержен к спиртному. Нет, что-то уж больно весело выходит, с таких позиций он защищаться не станет. Не примет их условия.

— Вы бы держались закона, — сказал он. — Коли я, по-вашему, совершил преступление, наказывайте, и дело с концом. Все равно никто меня не ждет, кроме кошек. Just the cats…

Но обвинитель продолжал задавать вопросы, и Турин отвечал то безучастно, то резко, то с огромной усталостью, а то и веско — когда, например, его спросили, имел ли он основания подозревать, что мать недостаточно заботится о ребенке.

— Какие еще подозрения? — воскликнул он. — Я про это ничего не знаю. У каждого человека свои печали. И все имеет причины.

На Карину Сеттерберг он смотрел с большой нежностью. А она прятала глаза, судорожно жевала свои конфеты, почесывала живот — и вдруг разрыдалась. Во время заключительной речи обвинителя, который требовал сурового наказания, ибо ответчик завладел ребенком противоправно, она знай всхлипывала, а белая рука обвинителя снова и снова похлопывала ее по плечу, чтобы утихомирить и успокоить. Потом он сказал, что, хотя преступление безусловно серьезное, необходимо учесть, что ответчик совершил его без злого умысла… И, услышав, что наказание может составить от четырех месяцев до шести лет тюрьмы, Карина встала и сказала:

— Отец-то Гари вовсе не он, а Турстен Бодлунд. — Она посмотрела Турину прямо в глаза. — Я вот что хочу сказать, Турин. Я уже была в тягости, когда тем вечером пришла к тебе, ну а Турстена вся округа знала, он в арвикской команде левым защитником играл, вдобавок женатый, и денег от него не дождешься. Мы аккурат перед тем встречались на Кольснесе. Прикидывали, как быть… Вот и надумали насчет тебя, Турин… что ты небось клюнешь, при твоем-то характере. Турстен в «Новой кондитерской» ждал, пока мы… ну…

— Имели половое сношение? — подсказал судья, откинувшись на спинку кресла.

— Можно и так сказать. Я ведь здорово под газом была. Коли уж совсем начистоту.

_____________

Сиднер сидит у Фанни в гостиной, уже много месяцев пустой, играет «Детские сцены» Шумана, и тут в дверь заглядывает Ева-Лиса.

— Вот ты где! Замечательно играешь.

— Не-ет, до этого мне далеко. Хотя приятно, конечно, что ты так думаешь.

— Сельма Лагерлёф звонила.

— Гм. Что-нибудь важное?

— Не знаю. Просила тебя перезвонить. Наверно, краска нужна из магазина. — Ева-Лиса озирается по сторонам. — Повезло тебе, что можно пользоваться тети Фанниным роялем.

— Я же цветы ее поливаю, за домом присматриваю. Кое-что мне за это полагается.

— Как у нее тут шикарно — прямо войти страшно. Чудно все-таки, слова никому не сказала, взяла и исчезла. А как называется пьеса, которую ты играешь?

— «Von fremden Ländem und Völkern». По-твоему, у нас не так красиво?

— Почему же, просто у нас по-другому. Поскромнее, без шику. Слушай, а можно мне платья примерить? — шепчет она, наклонясь к роялю. — И бусы, которые в шкатулке?

— Только потом убери все на место.

— Само собой. Надо же, до сих пор пахнет ее духами. Все же она невероятно аристократичная, правда? Однажды я зашла, а они с Сельмой сидели тут и разговаривали. Тортом меня угостили. Так здорово было — сидеть рядом с ними. Я подумала тогда: вот как ты будешь жить, Сиднер, когда женишься.

— Никого я себе не найду, Ева-Лиса.

— Найдешь, обязательно найдешь. Я считаю, ты жутко стильный. И вообще. Поэтому она будет не из Сунне и не из Карлстада. Возьмешь жену из Стокгольма и станешь меня стыдиться.

— С какой это стати?

— Фанни ты тоже очень нравился, она и в Стрёмстад тебя пригласила, чтобы ты этого, Свена Гедина, услышал. Чего так странно на меня смотришь-то? Между прочим, торт, которым меня угощали, был с малиной. Как по-твоему, Сельма сама ягоды собирала?

— Вряд ли.

— Ну все равно! Вот бы так прославиться, как она! С ума сойти!

— Что это за разговоры?

— Как человек должен одеваться, когда люди с него глаз не сводят, а? Я бы выбрала что-нибудь синее. Или зеленое. Только не черное, как она. Хотя, может, и черное надо иметь. Ты небось думаешь, я веду себя по-детски. Признайся!

— Ты лучшая сестренка на свете.

— Почему от папы нет никаких вестей? Мне иногда кажется, что он… Иди позвони Сельме, а то беспокоиться будет.

Он послушно идет к телефону. Ева-Лиса догадалась правильно: Сельма спросила, не привезет ли он ей несколько банок краски, синей, и немного шпаклевки, буфетную надо перекрасить.

— А еще мне требуется помощь с книгами. И кстати, Сиднер, зайди заодно в «Новую кондитерскую» и возьми тортик «Принцесса». Посидим с тобой, потолкуем.

Окна были открыты, пели птицы, когда Сиднер вошел в кабинет Сельмы; она сидела за письменным столом.

— Ты очень вырос с тех пор, как я последний раз тебя видела. Сколько тебе сейчас?

— Восемнадцать, скоро девятнадцать стукнет.