День святого Жди-не-Жди

Вышеназванный спутник, вежливо склонил голову, затем встал, подошел к Жану и что-то прошептал ему на ухо. Жан кивнул, вышеназванный спутник пересек комнату и вышел во двор.

Заинтересованная мамаша Сахул переместилась поближе к зацветающему растительностью окну; выглянув, воскликнула:

— Да ведь это ж барышня!

— Это моя сестра, — сказал Жан. — Элен.

— Вона чего, — протянула мамаша Сахул.

И села, ошарашенная.

— Да, это Элен.

— Ну и дура же я, как же сразу не догадалась. Но, гспадин Жан, вы ведь не посмеете водить ее в таком виде по городу, в одежде для туристов и с голыми ногами?

— Я думал, времена изменились.

— Что вы хотите этим сказать, гспадин Жан?

— Я вернулся, чтобы посмотреть Жди-не-Жди, — сказал Жан. — Водный Жди-не-Жди.

Мамаша Сахул не ответила. Она посмотрела в другое окно и сказала:

— Дождь идет.

Элен вошла и снова села.

— Здравствуйте, барышня, — сказала мамаша Сахул. — Я не знала.

Элен улыбнулась. Мамаша Сахул изучала шорты, ноги, куртку, лицо, волосы. Все было очень мокрым.

— Теперь еще и из-за этого начнутся неприятности, — прошептала она.

— Расскажите лучше о моей невестке, — попросил Жан.

— О какой? О той, которую вы не знаете?

— Ну конечно, не об Эвелине же. Расскажите мне об Алисе Фэй.

— Много чего рассказывают.

— Дождь, — заметил Жан.

Мамаша Сахул вздохнула.

— По ее прихоти на Центральной Площади копают глубоченную яму. В ней собирается вода.

— Я же вам сказал, что приехал ради водного Жди-не-Жди.

— Все мужчины только об этом и говорят.

— Посмотрим, — сказал Жан. — Спасибо за бруштукай, но мы должны идти.

Он повернулся к сестре и сказал:

— Пойдем.

Элен встала. Большим и указательным пальцем правой руки она одернула шорты, прилипшие к ягодицам, затем, слегка согнув ноги, спросила:

— Да?

Тогда он произнес несколько фраз как-то очень необычно; некоторые звуки появлялись после определенного количества слогов, не все говорилось одним и тем же тоном, и манера сочетать слова была совершенно непривычной. Когда он замолчал, пол на кухне высох, и запахло правильным бруштукаем [146].

Они ушли. Мамашсахул зад ум чего глядь ела, как они ухадили.

Когда она снова принялась перемешивать варево, вода опять начала просачиваться на кухню. Запах блюда вновь стал пресным.

Грудь у Жермены была отвислой, животное пузо — бессильным и бесплодным. Темные волосья, свисающие от головы до зада, ниспадали прямо. Она приходилась матерью трем сыновьям Набонидам, супругой — мужу Набониду, невесткой — бабушке трех сыновей Набонидов, сестрой — своим братьям, племянницей — своим дядьям, тетей — своим племянникам, кузиной — своим кузенам, она была жалкой вылинявшей подстилкой былых мэрских продвигов, еванутой наставницей будущих сопляков не совсем как у других более менее, соучастницей эленического заточения, законной — с момента супружеского окаменения — вдовой без смысла, но не без дряхлости, безликой мастерицей, но не в любви, а в домашнем хозяйстве, никчемной, тоскливо-тусклой зрительницей дождя, Жерменой в девичестве Пальто, вдовой Набонида без сыновей по сути, ибо ни Пьер, ни Поль никогда не приходили с ней повидаться, еще реже Жан, который пребывал у чужеземцев, но поскольку в этот момент именно он и проходил по улице перед ее домом, это ее невероятно поразило. Он был не один, а с каким-то туристом в туристической форме. Они шли насквозь мокрые без козырьков и целлофана. Жан почти не постарел. Что касается туриста, то в нем проглядывало что-то семейное. Тупая, глупая, дурная и идиотическая Жермена все-таки узнала, о! эти лица! на улице под падучей завесой дождя, свою дочь. Расплох, что умерщвляет сердечников, ее немного оживил. Она открыла окно и ставни. Получила прямо в физиономию несколько порывистых и увесистых ушатов воды. Вся ее гостиная, все ее вязанье, все ее кресла, весь ее вяз и весь ее дуб, все ее таганы и вся ее медная посуда, все ее аляповатые безделушки и все ее статуэтки, все ее тарелки и весь ее бархат, вся ее веленевая бумага и все ее разрисованные обои, весь ее нарисованный папа и вся ее нарисованная мама, весь ее нарисованный супруг и все ее нарисованные сыновья оказались забрызганными враз и вдрызг. Согнувшись над подоконником, она прокричала имена. Старческие букли мгновенно взмокли, вода обильно потекла по бороздам в рвины дряхлого лица.

Элен и Жан посмотрели в ее сторону.

— Смотри-ка, теперь она живет здесь, — сказал сын.

— Да, — сказала дочь.

Люди вокруг продолжали идти своей дорогой, так как хотели занять хорошие места, чтобы увидеть купание Алисы, назначенное ровно в полдень. Некоторые предпочли бы бой посуды, как раньше. Но все меняется, почему бы и не это, к тому же никто толком не знал, что такое плавание, кинематографические воспоминания к тому времени уже стерлись. Все видели, как выкапывалась Водяная Яма на Центральной Площади, как она сама по себе наполнялась водой; теперь все шли смотреть, какое применение уготовила ей Алиса. А еще, полагали некоторые, осуществляя свой заплыв, Алиса будет, возможно, не совсем полностью одетой, и это окажется, естессно, зрелищем, которое они уже когда-то видели на экране, сидя на дне искусственных ночей в кинематографических залах.

Когда они позвонили, Жермена дотащилась до двери и резко ее распахнула, чтобы разом увидеть половину своего потомства, причем мокрую весьма.

— Дети мои, — сказала она.

— Элен, — сказала она.

— Жан, — сказала она.

— Элен, — сказала она.

— Дети мои, — сказала она.

— Ты назвала меня на один раз меньше, чем сестру, — пошутил Жан, — я сейчас уйду.

— Жан! Жан! — сказала мать.

В итоге, они уселись вокруг почти круглого стола в выбоинах и прожилках. Стали пить ядренку из крохотных рюмок толстого стекла.

Музыкальный ящик затянул свои тонкие и хрупкие мелодии, а бледно-коричневые образы воссоздавали то, что оставалось от той жизни; детские воспоминания медленно перемещались с помощью слов в маленьком влажном пространстве материнской квартиры, едва озвученные, еще меньше означенные, прежде чем упасть и расплющиться о шесть поверхностей шарманки. И тут из соседней комнаты раздалось чье-то вурчанье, бабушка на последнем издрыхании, — на грош костей и горсть забвения, толика изношенной плоти, куцей шерсти, годами распухавшая мракостная рана, — опустошалась, теряя струпществование, и тут раздались первые залпы.

— Чтоб мне провалиться, — сказала мать. — Вот и праздник начинается.

— Да, — сказала Элен.

Она встала, брат тоже. Они побежали. Выскочили из дома. Оказались на улице. Толпа торопилась. Люди спешили. Шлепали по воде. Брызгали. Хлюпхлюп от их бега смешивался с залпами салюта. Люди пробегали под окнами. Своих детей Жермен уже не видела.

В ее комнату натекло немало воды. Она закрыла окно, и дождь принялся грызть стекло в то время, как пушки своей наглухо дрескучей дефлаграцией [147] призывали население оценить плавание женщины, которую ныне действующий мэр взял себе в жены.

Встревоженная этими звуками бабушка-крот зарылась в одеяла. Жермена прошла в менее мокрую соседнюю комнату.

— Чойтам? — спросила старуха. — Чойтам?

— Ничего, — ответила Жермена.

— Чойтам? — спросила старуха. — Чойтам?

Она заворчала, обидевшись, что ей ничего не сказали.

Жермена помедлила, затем объяснила:

— Праздник.

Услышав эти слова, бабушка умерла. Все были на празднике. Надо было ждать окончания, чтобы предать бабушку грязи.

Жермена села вязать у окна. Улица была пустой, если не считать воды.

Проэсперментировав всего несколько часов, что свидетельствовало о его недюжинных способностях, Пьеру уже удавалось — упорно, умело, ухищренно, короче говоря, искусно — ваять (по совету братца-мэра) мраморные волоски на руках статуи; впоследствии он мог бы их вздрючить также на икрах, ляжках, лобке и груди. Отмечая эту первую в жизни несомненную удачу, улыбка раздвинула губы приговоренного ваятеля. Он отложил молот. Услышал, как идет дождь. Поскреб мох, выросший в углублении камня.