Кот, который всегда со мной

Всю дорогу у меня в голове крутились мрачные мысли, а Нортон в это время лежал на подогреваемой подушке сиденья, хотя на этот раз выключателем щелкнул я, потому что у него не хватило сил. Я говорил с ним весь путь до Нью-Йорка, рассказывал, каким он был восхитительным и как мне будет его не хватать. Он угрюмо мяукал — не от боли, а будто с гневом и досадой, словно хотел сказать: «Почему я не могу вспрыгнуть к тебе на плечо, как в старые времена?» Я чувствовал, что он разуверился в себе. Не понимал, что с ним происходит. Почему он не способен ни прыгать, ни ходить, ни даже писать как положено. Кот смущен своим физическим состоянием и тем, что мне приходилось быть свидетелем этого. Успокаивая, я накрыл его ладонью и не отпускал всю дорогу. Повторял, что ему не надо злиться и расстраиваться. Что совершеннее его ничего не могло быть.

Я понимал, насколько Нортон ослаб. Время от времени он приподнимался взглянуть в окно, что всегда ему очень нравилось. Но большую часть дороги лежал неподвижно. Иногда мяукал, и я догадывался, что ему хочется пить. Но добраться до мисок у него не хватало сил. Я держал рядом с собой бутылку с водой, периодически смачивал пальцы и давал ему слизнуть. Это вызывало у меня улыбку — мне всегда нравилось прикосновение его шершавого язычка. Кошки не улыбаются, поэтому не могу утверждать определенно, но думаю, что и ему доставляли удовольствие капельки влаги, знакомое прикосновение и вкус моей кожи.

Мы миновали половину пути, и от меня осталась одна скорбная оболочка. По дороге нам попались две похоронные процессии. Не обманываю, так оно и было. Оба раза, когда мы с ними сталкивались, я совершенно терял самообладание. После того как увидел вторую, попытался позвонить по мобильному Дженис, но только разрыдался в трубку. Она каким-то образом догадалась, что это я (хотел бы я знать, каким), и сказала:

— Можешь ничего не говорить, но когда сумеешь, позвони.

В приступе меланхолии я всю дорогу слушал компакт-диск Лаудона Уэйнрайта. Он один из моих любимейших певцов-музыкантов, и почти все его песни о разлуке, о тех, кто стареет, уходит, умирает. Должно быть, странное зрелище открывалось тем, кто случайно заглядывал в мою машину. Они видели мужчину, который уже несколько часов сидел за рулем, разговаривал с котом и плакал навзрыд, как ненормальный.

Вернувшись в Нью-Йорк в нашу квартиру на Вашингтон-сквер, я сделал все возможное, чтобы устроить Нортона со всеми удобствами. Прошло совсем немного времени, и он перестал держаться на ногах. А вскоре лишился почти всех остальных способностей. Дыхание стало тяжелым и затрудненным, он чуть слышно мяукал. Аппетит пропал. Даже его любимые креветки оставались в миске нетронутыми.

В пятницу седьмого мая я хотел поставить ему капельницу, но он настолько отощал, что я не мог найти места, чтобы приподнять кожу и ввести иглу. Держа кота на коленях, я чувствовал, что его шкурка совершенно высохла, стала на ощупь шероховатой, как змеиная кожа или упаковочная пленка. Я гладил его как можно осторожнее, но мне казалось, что его кожа под мехом съезжает с тельца. Нортон грустно посмотрел на меня, и я понял, что ему не хочется даже капельницы. И я не стал ее ставить. Знал, какое у него теперь желание. Я долго держал его на коленях, на этот раз ничего не говорил, только прикасался и целовал и принял самое трудное в жизни решение.

Когда Дженис вернулась с работы, я сказал, что трижды пытался позвонить в клинику Дайаны Делоренцо и записаться на следующее утро на прием, чтобы усыпить Нортона, но каждый раз, как только секретарь поднимала трубку, я разражался рыданиями и ничего не мог произнести. Дженис спросила, уверен ли я в своем решении и правильно ли выбрал момент. Я вспомнил слова Дайаны о том, что мне дано будет знать, когда придет срок. Она оказалась совершенно права. Теперь я точно знал. Сомнений не оставалось. Поэтому кивнул — уловка с кивками по-прежнему срабатывала. Дженис позвонила секретарю, и нам назначили прийти в девять тридцать на следующее утро.

Вечером я попросил Дженис уйти к себе. Хотел, чтобы ночью Нортону было как можно удобнее и чтобы он спал со мной. Хотел в последний раз побыть с ним рядом, окружив всем, чем только возможно, — поместил на кровать, обложив полотенцами, поставил рядом мисочки с едой и водой. Для нас троих места бы не хватило. Дженис человек чуткий — она поняла, что в последнюю ночь Нортона на земле я желал побыть с ним наедине. И в девять часов вечера, поцеловав нас обоих, ушла к себе домой.

В десять мы с котом легли в постель. Я был совершенно измотан (хочу заметить: если все время плакать, это лишает сил). Нортон спал в своей излюбленной позе — под одеялом, положив голову на подушку. Я же повернулся так, чтобы постоянно его видеть и при желании прикоснуться.

Спал, но не крепко. То и дело просыпался, вставал, смачивал пальцы, чтобы Нортон мог слизнуть с них влагу. Его дыхание стало тяжелым и хриплым.

В половине второго я внезапно проснулся. Услышал, что он закашлялся. Не громко, словно его что-то душило, и он пытался прочистить горло. Я положил ему на голову ладонь как можно осторожнее и нежнее. Дыхание Нортона замедлилось, было ровным, но почти неслышным. Я вынул его из-под одеяла, поднял, взял на руки. Кот замурлыкал. Мы просидели с полчаса, я гладил его, целовал и говорил, как я его люблю и как буду по нему скучать.

А затем Нортон показал, как он меня любит.

Из всего, что случилось и что должно было случиться, я больше всего страшился того, что мне придется его усыпить. Знал, что способен на это, способен даже присутствовать в кабинете ветеринара, когда это произойдет, но мысль была мне невыносимой. Не хотел, чтобы мой кот уходил из жизни таким образом. Не хотел этого видеть, а затем всю оставшуюся жизнь вспоминать.

Нортон меня от этого избавил.

Он совершил в жизни много удивительных вещей: научился открывать дверь в нашу спальню, составлял мне компанию на прогулках, пробегая целые мили по запруженному людьми побережью, умел пользоваться выключателем подогрева автомобильного сиденья. Но теперь он совершил самое невероятное.

В два часа утра восьмого мая 1999 года Нортон, не прекращая мурлыкать, последний раз неглубоко вздохнул, закрыл глаза и умер у меня на руках.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

КОТ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА СО МНОЙ

Реакция на его смерть была неожиданной.

Сразу возникло ощущение удивительного умиротворения и облегчения.

В тот момент, когда Нортон умер, я перестал плакать.

Не потому, что меня не переполняла тяжесть утраты, — его смерть показалась мне более безмятежной, чем последние два-три дня жизни. Мною в тот же миг овладело сознание, что Нортона не стало, и все хорошее, что с ним связано и что я любил, осталось только в памяти, а не в настоящем. Неприятная перемена, к которой чувствам не так легко приспособиться, — ведь мы больше ценим то, что здесь и сейчас, чем то, что хранится в воспоминаниях. Но я радовался, что Нортон больше не испытывает боли.

Я держал его на руках довольно долго, минут пятнадцать, пока не убедился, что он мертв. Никогда раньше мне не приходилось бывать в такой ситуации, и теперь, даже понимая, что он не дышит, я боялся, что начну его оплакивать, а он мяукнет и напугает меня самого до смерти. Поэтому сидел и гладил его, пока не смирился с фактом, что он ушел. Вспомнил сиделку из хосписа, которая сказала, чтобы я положил руку на грудь умирающему отцу, и как от этого прикосновения и близости мне стало легче на душе. Я поцеловал кота в лоб и решил, что это мое последнее физическое прощание.

Потрясение прошло, слезы высохли, я стал сознавать реальность. Сидел и думал, как поступить дальше. Сон исключался. И я решил, что самое правильное позвонить Дженис, даже если на часах всего половина третьего утра. Я сообщил ей, что Нортон умер, она спросила, не хочу ли я, чтобы она ко мне приехала. Я отказался, заверил, что со мной все в порядке, и на этот раз сказал правду.