Ты так любишь эти фильмы

— А для тебя сейчас важно, что там будет в общем итоге?

— Не важно. Ну и что? Общий итог это разве отменяет?

Я смотрю в небо. У неба, как ни странно. Хороший, чистый цвет. В нём есть что-то бесконечно покорное, мирное. Знающее, что не может помочь, но.

— Я выбрал самое отъявленное, самое отвратительное и очевидное зло, — упрямо говорит Доктор Гэ. — Такое, которое даже само не называет себя добром. Я считаю, что это честно. Ни у кого нет никаких иллюзий, у меня первого.

— Педофилы-убийцы будут поотъявленнее.

— Да, — соглашается Доктор Гэ. — Тут я просто не потянул. Педофил-убийца строит свою карьеру из поступков. Насилует и убивает детей — или убивает и насилует, как захочется. Для такого нужно призвание. А неонацистом достаточно себя объявить. Ну и одеться соответствующе.

— Так если ты объявишь себя педофилом-убийцей, никто, пожалуй, не станет вникать, убивал ты на самом деле или только объявлял. Повесят на суку за яйца.

— Вот именно.

— То есть яйцами на суку ты висеть не хочешь, но хочешь, чтобы зло думало, что ты на его стороне?

— Гарик, не персонифицируй. Зло не может думать или не думать, а если бы могло, не сочло бы себя в обиде. Потому что злом в приведённом примере будут не только мои яйца, но и руки тех, кто их откручивает, и сам сук тоже.

— Сук-то тут при чём?

— При том, что, поглядев на мои страдания, он сделает собственные выводы.

— Какие?

— Откуда мне знать, какие? О предназначении сучьев.

Тут я вижу подполковника, который. Идёт по тропинке поглядеть на наши страдания. Прёт, как сквозь страшный сон. Большое несчастье — попасть в страшные сны подполковника Лаврененко.

Даже Доктор Гэ в мгновение ока. Перестаёт быть неонацистом. И превращается в задроченного торчка.

— Где Кирягин, орлы?

Рапортую:

— Проводит мероприятия, содействующие охране личного состава от болезней, общих для человека и животных. Согласно плану ветеринарного обеспечения. Товарищ подполковник.

Тяжёлый взгляд Лаврененко с подозрением ощупывает нас, наши сапоги, вилы, сарай за нашими спинами. А чего? Я, что ли, виноват. Что девки хором разучивают устав гарнизонной службы. Хочешь не хочешь, а обогатишься.

— Контингент вы, Романов. Контингент, а не личный состав.

— Мы же несём все тяготы службы, — вякает Доктор Гэ. — Пора бы уж и повысить.

Подполковник скандализирован.

— Много ты знаешь о тяготах службы. Ты в карауле в сугробе стоял? В боевой выкладке бегал? На учениях -

— Знаем мы эти учения, — сдуру бубнит Доктор Гэ. — Генеральские дачи строить.

И он виновато на меня. Зыркает. Потому что за такую клевету на родную армию огребёт не только он сам. Но и те, кому посчастливилось. Стоять рядом.

Нас спасает новое. Действующее лицо. Девка, которую за параметры прозвали Булкой, а за характер — Поперечной. Чешет напрямик к нам. И говорит:

— Товарищ подполковник! Разрешите обратиться.

Какая-то часть мозга Лаврененко наотрез отказалась осмыслить присутствие девок на хуторе. Они вроде и были, но часть мозга продолжала. Докладывать, что их нет. То есть их обеспечили отдельным бараком, поставили на довольствие, выдали со склада чулки, БАДы и презервативы. Но это ничего не значило: факт их существования так и не был признан легитимным. И особенно наглядно девок не существовало в те минуты, когда они старались вести себя не как девки, а как личный состав.

— Ну?

— Когда нас будут приводить к присяге?

Подполковник Лаврененко, Лаврентий Палыч, видел в своей долгой жизни, вероятно, многое. Войну в Анголе мог он видеть? Легко. Мятежи и перевороты? Поставки туда-сюда оружия и специалистов — и то, как «туда» и «сюда» менялись местами. И превращённые в сугроб караулы. И генеральские дачи. Но никогда он не видел. Чтобы блядей приводили к присяге. И какая-то часть его мозга твёрдо знала, что не он будет тем первым. Кто это сделает.

— Никогда.

— Почему это? — озадаченно спрашивает Булка. Мне становится жаль её: кругленькую, румяную. — Какие же мы солдаты без присяги?

Многое в ответ изобразилось. На обвеянной ветрами Анголы морде. Вплоть даже до какой-то тени милосердия. И сказал подполковник так:

— Извини, но здесь нет знамени.

— А что, без знамени совсем нельзя?

— А чему ты будешь присягать?

— Родине, — говорит Булка. — Родина-то здесь есть?

Все мы машинально озираемся. О да, Родина есть. В небе, в снеге, под каждым пнём.

— Куда, — спрашиваю, — тебе торопиться?

— Я не тороплюсь, — объясняет Булка, — но мне нужен стимул. Чтобы, значит, если потом что случится, назад не повернуть. А если повернуть, то не сразу, а после мучительных раздумий. Какие бывают у нарушителей присяги.

— Но послушай, — оживляется Доктор Гэ. — Если ты допускаешь, что возможны какие-то эксклюзивные обстоятельства, которые могут заставить тебя нарушить присягу, так не надо её вообще давать. У Альфреда де Виньи целая книжка на эту тему написана. Вы же не думаете, — обращается он ко всем, — что теория неповиновения преступным приказам дело умов наших правозащитников? Об этом ещё наполеоновские офицеры думали.

— Да? — говорит подполковник. — И что они думали?

— Приказ есть приказ, — разводит руками Доктор Гэ. — Книжка Виньи так и называется: «Неволя и величие солдата». Не очень, конечно, нравственно превращать человека в слепое орудие. Но уж лучше, чем каждого прапора — в адвоката.

— Солдат выполняет приказ, — хмуро говорит Лаврененко, — а потом его извещают, что он негодяй. Военный человек не принадлежит самому себе. Только я взять в толк не могу, те-то брехуны кому принадлежат?

— Никому ещё не удалось примирить долг и совесть, — кивает Доктор Гэ. — А ты, — поворачивается он к Булке, — пока присяги не дала, сама можешь решать, какой приказ преступный, а какой — нет. Понимаешь, от чего отказываешься?

— В том и дело. Я не хочу решать это сама. Я не знаю, какой из них какой. И не хочу, чтобы меня заставляли знать. Как я буду служить, по-твоему, без присяги? На такой-то службе?

Подполковник густо краснеет.

— Вот куда вас, баб, одно место заводит. Знаешь?

— Не знаю я. Я вообще девственница.

Тут Лаврененко вовсе багровеет и лишается дара речи. Мы с Доктором Гэ, наверное, тоже.

— Ты что ж натворила, девочка? — скрипит наконец Лаврененко. — Ты зачем, дура, в такое дело сунулась?

— А меня кто спрашивал? Призвали — пошла. У нас в городе населения — двадцать тысяч. Хабзайки, какие были, позакрывали. Куда мне? В Москву? В Москву в институт — не те способности, а в Москву на Тверскую — не та фактура. Я бы и на ферму пошла — где они, фермы эти? Так чем дальнобойщикам на трассе, лучше для Родины. В военкомате сказали, желающие могут и настоящую воинскую специальность получить. Выучусь хоть на связиста, отслужу, пойду на контракт…

На лице Лаврененко читается одно: как он хочет назад в Анголу. Золотые горны СССР ему дудят, как никогда не дудели. Куда ж ты дел, подполковник, свою прекрасную страну, в которой всегда. Существовал выбор между хабзайкой и фермой. И никакой альтернативы в виде Тверской, дальнобойщиков, военных борделей. А! Раньше нужно было полки на площади выводить.

Лаврененко разрешил охранникам поддерживать дисциплину побоями, потому что другого средства её поддержать не существовало. Но когда. Побои вошли в обиход и контингент, притерпевшись, окреп. Охрана затосковала. Что-то произошло в их мозгах. Конечно, логично предположить. Что если тот, кого бьют, эволюционирует. Тот, кто бьёт, эволюционирует тоже. У парней словно душа становилась не на месте, если кто вокруг ходил с неразукрашенной и мало-мальски довольной рожей.

Ещё они всё как будто собирались уйти в набег на окрестные деревни. Но в окрестных деревнях невелика ждала пожива. Да и самих окрестных деревень, кроме брошенных. Не было. И вот в день, когда у охраны иссякли сигареты и водка. А позорное будущее стабилизационного фонда подполковника в количестве четырёх бутылок стало предельно очевидным. Подполковник снарядил экспедицию. «Не можешь подавить бунт — возглавь его», — сказал Доктор Гэ. А по-моему, зря.