Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели

В Одессе нас встретили друзья отца, с которыми давным-давно он делал свой первый и единственный художественный фильм. Кажется, он назывался «Моряк, сошедший на берег».

До моря было совсем близко. У входа на пляж древний старик продавал стаканами хамсу. Хамса пахла морем, а море — хамсой.

Вечерами мы гуляли по бульварам, аромат которых я больше никогда и нигде не встречала: какое-то дивное сочетание сладкой пыльцы, надежды и родного дома. Отец сажал меня на плечи, я вытягивала руку и касалась пальцами длинных стручков акации.

У друзей отца дети уже выросли, и в доме не осталось игрушек. Для развлечения мне дали увесистый магнит и кучу всяких железяк — скрепок, гвоздей, кнопок. За неимением другого развлечения я ходила с волшебной подковой в руке и наблюдала, как к нему липнут предметы. Один раз прилипла большая отвертка. Она была настолько велика, что запросто удерживала на весу сам магнит. Я поднимала отвертку все выше и выше. Магнит сорвался прямо мне в глаз. Взрослые дали железный рубль: оказалось, он лежал наготове. Я приложила его к нижнему веку, и мы отправились на набережную. Часа через полтора я протянула рубль владельцу.

— Оставь себе, — позволил он. — Ты его честно заслужила.

Под глазом-таки образовался сиреневый бланш. Я боялась, что в этом месте облезет загар.

В Москву мы вернулись перед самой школой. На дорожке перед домом мы свернули не к нашему подъезду, а к крайнему. Поднялись на шестой этаж, отец открыл дверь.

— Я теперь живу здесь, — сказал он. Я огляделась. На письменном столе, который до этого был на даче, стояла отцовская пишущая машинка, бледно-серая «Оптима». В углу — знакомый красный диван. Раньше мне на нем разрешалось лежать во время болезни. В другом углу — такой же родной книжный шкаф.

Мы выпили чаю. Отец отвел меня домой…

…Дома больше всего не хватало привычного звука пишущей машинки — ударов с приглушенным треском и звоночка в конце строки. Раньше отец целыми вечерами мог сидеть за машинкой. Без четверти девять начинались «Спокойной ночи, малыши». Я умоляла отца остановиться. Ему жаль было отрываться от работы, и он быстро говорил:

— Ну подожди, они еще заставку поют.

Потом песня заканчивалась, на экране приветственно трясся Филя, а отец все стучал и стучал.

— Па-а-па, — начинала реветь я.

— Ты уверена, что тебе нужны эти кретины? — он кивал головой в сторону экрана.

— Да-а-а, — ревела я.

— Ладно, смотри.

Тоска по пишущей машинке была очень сильной…

В ту пору был у меня дружище из одноклассников. Его мама сдавала одну комнату жильцу. Постоялец был человеком занятым, часто отсутствовал. Пока его не было, мой дружище прочесывал его карманы в поисках денег.

За это мама его била. Выходило несколько раз в месяц.

— Взял десятку — получил ремнем, — жаловался он мне, — взял трояк — опять получил.

Видно, мать с сыном плохо друг друга понимали. Она драла его и приговаривала: за воровство! Он это интерпретировал так: меня бьют за три рубля, в следующий раз я их не возьму. И, действительно, брал другие купюры. И снова свистел ремень.

Наверное, детям теория вредна. Им надо разъяснять каждый конкретный случай. То есть не сразу все основы задвигать в голову, а селить по молекуле — за три рубля, за пять, за подстриженный парик…

Сейчас битый дружище возглавляет коммерческую фирму. Он здоровенный блондин, ездит на машине агрессивного цвета. А его мамашка раз в месяц мотается в Турцию и снабжает одеждой весь наш дом. Перед поездкой записывает, кому что надо, материализует весь список на турецком складе и целую неделю после своего возвращения раздает жильцам заказы.

Интересно, знала ли она, что мы вместе с ее сыном в глянцевые розовые тетрадочки записывали нецензурные новеллы? Что у ее сына преобладали глаголы, а у меня существительные?

На много месяцев сочинительство заняло весь мой мозг. В голове постоянно крутились новые образы и сюжетные повороты. Одно предложение — и из зимы можно перенестись в лето, а оттуда в космос, а там — Новый год длится трое суток, и хороводы волшебные водятся, и все это матом, матом…

Конечно, мы ходили гулять, бегали в кино, то есть вели жизнь, обыкновенную для детей. Покупали в киоске «Союзпечать» октябрятские звездочки с вишневыми прозрачными лучами. В середке, разумеется, была фотография юного Ленина. Мы выковыривали пластмассовый прозрачный кружок, металлическое колечко и переворачивали звездочку. Ильич выпадал сам. На его место вставляли наклейку от марокканских апельсинов — черный ромб с желтыми буквами. Сия забава очень строго каралась учителями.

А еще нравилось кататься на троллейбусе по Ленинскому проспекту. Занимали сиденье на колесе и глазели в окно…

Когда я была совсем маленькая, спрашивала:

— Пап, почему на Ленинском проспекте такие длинные дома?

— А это чтобы лозунги хорошо помещались, — отвечал отец…

Троллейбус проползает вдоль дома, на котором написано: «Да здравствует наша социалистическая Родина!», открывает двери. Это наша остановка…

В ноябре мне исполнилось восемь лет. Отец подарил пушистого зверька — помесь белочки с бурундуком. И восемь шоколадок.

— А когда мне будет сорок лет, ты что, сорок шоколадок купишь? — изумилась я.

— Естественно, — папа поднял брови. — При условии, что это будет тебе нужно.

Конечно, никто не мог знать, что через пятнадцать лет папы не станет.

Ну а тогда, в день моего восьмилетия, папа позвал своих взрослых гостей и мы пили чай с черничным пирогом, который испек дедушка, специально прибывший из Риги. Дед приезжал только на ответственные мероприятия. Последний раз был в связи с разводом моих родителей, пытался мирить.

С появлением дедушки папа несказанно расслабился и, помнится, спел такую песню:

Дед рассердился, энергичным шепотом выговаривал:

— Сынок, твою мать, ну не при ребенке же! Ну что ж у девочки такой блядовитый отец! — И, обняв меня за плечи, ласково: — Вот дедушка сейчас тебе варенья вишневого положит…

— Пап, я умру? — спрашивала я, пока розетка наполнялась тягучей рубиновой патокой.

Дед сгонял брови к переносице:

— Вот до чего твои песни ребенка доводят! Вдова, вдова…

— Умру или нет?

— Нет.

— А если все-таки?.. Мертвым сны снятся?

— Обязательно! — отвечал папа.

Со стороны я производила впечатление положительного ребенка. Утром мама собирала меня в школу, поправляла крылышки на фартуке и приговаривала:

— Сразу видно, ребенок ухоженный.

Я подставляла маме щеку, тремя минутами раньше проверив — а на месте ли мои чудесные рассказы, и садилась в лифт.

Отец жил в нашем доме, только в другом подъезде. Каждое утро, когда я проходила мимо его окон, он в трусах и в майке выходил на балкон и кричал, чтобы я срочно, немедленно зашла к нему позавтракать. Я поднималась на шестой этаж, усаживалась за стол, на котором стояла глубокая тарелка с вареной курицей.

Слова о том, что я только что из-за стола, на отца не действовали:

— Я этого не видел.

— Я опоздаю, — ныла я.

— Если у твоей учительницы будут вопросы, пусть она позвонит мне.

Не было той силы, которая заставила бы моего папу пропустить хотя бы денек. Пока я ела, он засовывал мне в ранец шоколад и воблу, зная, что я люблю это больше всего. Шоколадом я делилась с одноклассниками, а воблой с мамой. Мама находила в этом много смешного и следила, чтобы я смеялась тоже.