Письма любви

«Первый раз знаменитые португальские письма появились в тысяча шестьсот шестьдесят девятом году в Париже. Они были написаны кавалеру высокого ранга. Ни фамилии писавшей письма, ни фамилии переводчика издатель не знает…» Я пробежала глазами дальше и наткнулась на обрывок предложения: «…страшно откровенными, мученическими, написанными кровью обезумевшей от душевной боли монашки». Монашка! Она писала «португальские письма», а я — «еврейские письма». Но первые вышли из-под пера монашки, а вторые писала девка… бывшая девка, поэтому они и появились. Я хотела выкинуть это из себя. Хотела убежать. Вычеркнуть из памяти «ту», из прошлого, ее лицо, голос, ненавистный гортанный смех. И я тотчас увидела ее в куцем платьице, с распущенными по плечам волосами. Она смотрела мне прямо в глаза с насмешливой улыбкой и была совсем близко, почти рядом. Мне даже казалось, что ты тоже ее видишь. Но ты спокойно перелистывал книгу. Я перевернула несколько страниц. «Письмо первое», как и у меня… не «любимый», не «дорогой», только «Письмо первое». Это сходство наполнило меня тревогой. Это был не страх, скорее удивление. Я закрыла книжку и положила ее на тумбочку. Погасила свою лампочку.

— Собралась спать? — спросил ты, поглядывая из-под очков, которые надевал для чтения.

— Устала после дороги, — ответила я, поворачиваясь спиной.

— Тоже мне дорога, меньше двухсот километров.

Я не отозвалась, хотела остаться одна в темноте. Возможно ли, что это случайность? Можешь ли ты знать о моих письмах? У тебя был свой кабинет и свой письменный стол. Я работала в спальне, где было некое подобие письменного стола. С одной стороны столика находилось несколько ящиков. Я держала в них черновики переводов, словари, договоры с издательствами и письма… Ящики не закрывались на ключ, ты имел возможность в них заглянуть… Или я подсознательно рассчитывала на это. Боялась этого, однако ничего не сделала, чтобы их получше спрятать. Как всегда, рассчитывала на судьбу. Может быть, она отвечала мне твоими словами: «Ты знаешь это?» Нет, но я знаю себя, и знаю, о чем пойдет речь в этой книге. Я понимаю страдания монашки. Неважно, что нас отделяет от любимого мужчины — монастырская стена или правда… Я мысленно перечитала свои письма, одно за другим. Если бы ты их читал… Ведь они пугали меня саму. Я не имела ничего общего с тем испорченным ребенком, столь жестоко играющим с мужчинами…

Той ночью я почти не спала. Гетто снова танцевало передо мной… Оно крутилось все быстрее и быстрее в какой-то кошмарной кадрили смерти. Я видела себя частями. Появлялись то мои расставленные ляжки, то смеющийся рот, а в нем будто кровоточащий язык… И те мужчины… каждый из которых так сильно желал меня. У них тряслись руки, чтобы, дотронувшись до меня, проверить, не обман ли моя молодость, упруги ли груди, торчат ли соски, в состоянии ли свежесть моего лона дать им ожидаемое и незабываемое удовольствие. Они хотели, чтобы мои пальцы теряли свою невинность, лаская их исхудалые тела, их обвислую кожу или, наоборот, утопая в их жирных складках, обнимая их яйца, сжимая их члены, набирающие упругость или безнадежно опадающие… Как я всему этому научилась?.. Чтобы успеть уложиться в «график», на четырнадцатой минуте я раздвигала ноги, и часы в моей голове начинали отсчитывать секунды…

Светало, а я думала, что не выдержу до утра. Ты был рядом, погруженный в спокойный сон, но мне было страшно одиноко. Только в себе самой я должна искать помощь и спасение… Сумасшедший танец продолжался… Молчащий мужчина… вся семья сожжена в газовой печи. Вернулся с работы и уже не застал их. Пришел в бордель и выбрал меня. Он уже мог себе позволить такую роскошь, ему было все равно. Мы пошли наверх. Я разделась и легла на кровать. Он тоже разделся, но у него ничего не получалось. Он был молодой, но в эту минуту оказался ни на что не способен. Я стала дотрагиваться до его тела, а он еще больше деревенел и сжимался. Я посмотрела ему в глаза и обнаружила в них такую безмерную печаль, с которой уже научилась справляться. Я касалась его лица осторожно, кончиками пальцев. Гладила щеки, лоб, складки рта. И это вытянутое лицо разглаживалось, становилось нормальным. Тогда я поцеловала его в губы и ощутила ответный поцелуй, который становился все более требовательным. Из человеческой развалины неожиданно возродился мужчина — сильный, активный. Он врывался в меня, опьяненный моим телом, моей любовью. Посадил меня сверху, обхватил руками бедра, отрывая их от себя и вновь с силой возвращая. Он смотрел на мои голые груди, живот. У него было счастливое, раскрепощенное лицо. Мы не разговаривали, поэтому, когда я спросила, есть ли у него чем заплатить за следующее развлечение, он сначала испугался моего голоса, а потом грубо сбросил с себя, так, что я упала навзничь.

Он оделся и, уходя, сунул мне в лицо свернутые деньги. Я почувствовала себя оскорбленной, ведь ничего плохого я ему не сделала. В заведении строго действовало правило: время — деньги. И за каждую лишнюю минуту, проведенную с клиентом, вычитали из зарплаты. Я проверила сумму, денег оказалось достаточно. Почему же он не остался?.. Тогда я действительно этого не понимала…

Рассвело, я отчетливо различала знакомые предметы. Деревянный крашеный шкаф, который мы купили у старой немки и который нам очень нравился… Комод с зеркалом, рядом с которым лежал твой халат. Вид халата отозвался во мне болью. Он — частичка нормальной жизни, которая была так далеко от меня…

Ты уже проснулся и открыл глаза, а я быстро зажмурилась. Боялась на тебя посмотреть. Слышала, как ты потихоньку одеваешься, выходишь на цыпочках. Я встала, только когда услышала урчание мотора. Ты поехал заправить газовые баллоны. И набросилась на книгу, как будто в ней было мое спасение. От некоторых слов у меня перехватило горло: «Я несчастное человеческое дитя!» Или: «Всю свою жизнь посвятила тебе, с первой минуты, когда мои глаза увидели тебя». Слезы мешали мне читать. Я медленно приходила в себя после кошмара последней ночи. «У меня нет сил выпустить мои письма из рук, письма, которые ты будешь держать в своих руках». Монашка писала любимому, и он читал эти письма. Я же всегда боялась, что ты неожиданно войдешь в комнату и поймаешь меня на месте преступления. Монашка умерла двадцать восьмого июля тысяча семьсот двадцать третьего года. О ней написали: «Полвека умирала от любви, которая не давала ей умереть». Будет ли так со мной?.. Неожиданно для себя я взглянула на настенный календарь: вчерашняя страничка не сорвана, на ней двадцать восьмое июля… Так одно несчастное человеческое дитя узнало о другом в годовщину его смерти… Мне сделалось нехорошо, я почти физически ощутила присутствие той женщины… Она очень страдала. Как страдаю я… Мы выбрали себе разных любовников. Тот оказался ее недостоин, она же была прекрасным человеком…

А я… достойна ли тебя?..

Я стояла посреди комнаты, как бы ожидая ответа монашки, ее осуждения… Она поддалась грешной любви, но раскаялась и умирала в согласии с Богом… А я не жила в согласии даже с собой, всегда боялась переступить проклятый круг лжи… Я стояла и неожиданно услышала шум мотора — ты вернулся…

Все это происходило вчера. Сегодня я уже снова твоя жена. Шок прошел. То, что ты подсунул мне «Письма», — случайность. Но на воре шапка горит… Ты рубишь дрова в сарае, слышатся удары топора, а я пишу тебе свое шестое письмо…

Последнее письмо

(окончание)

Конец октября 68 г

Я стояла в прихожей и надевала пальто, когда ты неожиданно открыл входную дверь. Сначала посмотрел на меня, а потом на чемодан.

— Куда ты собралась, Эльжбета? — спросил ты.

Я ничего не могла из себя выдавить. Только глупые слезы.

— Ты снова плачешь?

Ты прижал меня к себе, я почувствовала запах сигарет, туалетной воды, пота. Запах того единственного на свете мужчины, который казался мне потерянным.

— Как давно? — спросила я тихо.

— Со второго письма.