Письма любви

— О! — Ты поднял палец кверху. — Именно здесь собака зарыта.

— То есть твое профессорское назначение. — Так мы разговаривали на эту тему.

Крещение отмечали у родителей Мариолы в Анино. Ее отец, профессиональный военный, жил на прекрасной вилле. Мариола говорила: «Можно сказать, что нам принадлежит целая вилла». Ее конфисковали после войны у владельцев, правда, разрешили им остаться в двух маленьких комнатушках. Большинство приглашенных были со стороны родителей Мариолы, а с нашей — только приятель Михала и мы. Второй раз мне пришлось быть крестной матерью, но на этот раз все выглядело как-то по-другому. Когда ксёндз поливал водой голову ребенка, я боялась, что ему холодно, что он может простудиться, и тут же вытерла ему лобик. Он не плакал, лишь смотрел на меня веселыми глазками и даже растянул в улыбке губки. Я увидела розовенькие десны с прорезавшимся зубиком. Так как святого по имени Артур не было, ему дали второе имя — Анджей. Это имя — дело моих рук, мелкая интрига. Мать ребенка хотела назвать его Станиславом, по своему отцу. Но я подговорила тебя — дескать, таким образом ты быстрей освоишься с мыслью, что стал дедом. Артур-Анджей — это сочетание меня очень устраивало и, можно даже сказать, восхищало. Рано утром я пошла на исповедь и на причастие. Я следила, чтобы это происходило одновременно. Боялась, что за ночь я опять погрязну в грехах. Достаточно было тебе обратиться ко мне по имени: «Кристина». И это уже означало нечто другое, о чем знала только я.

— Признайся во всем мужу, — советовал мне исповедник.

— Не могу, — отвечала я.

В общем, я была грешницей. Но грехи мне отпускались. Больше всего мне нравился костел Братьев Бернардинов на Медовой. Один из братьев был интеллектуал, и моя исповедь часто превращалась в дискуссию. Иногда я даже не могла подняться с колен — они становились деревянными. Потом нашла способ — просто вставала на них попеременно. Люди, наверное, думали, что у меня огромное количество грехов на душе, так как я подолгу не покидала исповедальню. Я ходила и в другие костелы. Но там исповедники не понимали моих грехов.

Ты пару раз спросил меня, куда я иду. А я отвечала: в костел. Наконец ты обратил на это внимание:

— Ну что ты без конца ходишь в костел, как деревенская баба?

— Я чувствую в этом необходимость.

— Еще чуть-чуть — и станешь святошей, — заключил ты с недовольным выражением на лице.

Я была не в силах тебе объяснять, чем является для меня причастие. Это была близость двух образов, которые я просто не могла увидеть глазами. Каждый раз, когда ксёндз клал мне на язык просфору, меня охватывало состояние необъяснимого счастья. Как тогда, когда я лежала тяжелобольная на носилках и слышала голос отца…

Я решилась наконец поговорить с тобой. Сказала, что хотела бы обвенчаться в костеле. Ты серьезно посмотрел на меня:

— Зачем тебе это нужно?

— Нужно.

— Но зачем?

— Я верю, Анджей.

— Видишь ли, — произнес ты с легким раздражением, — я тебе не запрещаю, но ты прекрасно знаешь, что я неверующий человек.

— Это может измениться.

Ты ничего больше не ответил, но моя деликатность в этом вопросе произвела впечатление. Ты страшно не любил любого рода агитацию. И в один из вечеров сам вернулся к этой теме.

— Ну, не прошло у тебя желание венчаться? — спросил ты.

Я молча посмотрела тебе в глаза и покачала головой. Вскоре я оформила все документы, в том числе разрешение на венчание не по месту жительства. Я бы не перенесла, чтобы тот жирный ксёндз венчал меня с тобой. Ты был о нем такого же мнения. Как-то он явился к нам после распевания коляд. Ты отнесся к нему очень сухо. Я испугалась, что он проговорится о моем крещении, которое наверняка запомнил, поскольку меня рекомендовал сам кардинал. Но он лишь окропил углы, принял деньги и убрался.

— Судя по салу на брюхе, у ксендза достойные прихожане, — бросил ты резко.

— Анджей!

— Не переношу святош!

— Среди них есть прекрасные люди.

— Их днем с огнем нужно искать, дорогуша!

Когда ты раздражался, то называл меня дорогушей, и меня это смешило, поскольку я сразу представляла себя в роли пажа у тебя под боком.

Мы венчались на Мазурах, где недавно у нас появился летний домик. Свидетелями были Михал и бабка Калиновская, которую мы «купили» вместе с этим домом. На мне было светло-лиловое платье, сшитое паном Крупом по модели из французского журнала. Нужно отдать должное, этот портной сумел передать парижский шик. Платье было скроено очень эффектно, может, даже слишком. Ты язвительно заметил, что мое платье подходит к тебе и костелу, как цветок к тулупу. Однако признал, что я прекрасно выгляжу. Вы с Михалом надели костюмы, и вас это одинаково нервировало.

— Это обязательно? — жалобным голосом спрашивал ты. — Ты ведь знаешь, костюм сковывает мою душу.

— Но ты же не пойдешь под венец во фланелевой рубашке? — Я была немилосердна.

— Хотелось бы, — отбрыкивался ты.

Бабка Калиновская тоже нарядилась: платье с фалдами, к нему белый воротничок и манжеты. Только туфли были изношенные и такие же изуродованные, как ее ноги.

С самого утра у меня был комок в горле. А когда мы стояли на коленях перед алтарем, то я почувствовала себя настолько счастливой, что сразу появился страх. Виной тому были моя еврейская натура и убеждение, что за каждую хорошую минуту нужно платить. Потом мы фотографировались на фоне макового поля. Цветы были высокие, почти до колен. Я держала в руках свой свадебный букет из маленьких белых розочек.

— Кристина, — сказал Михал, — молодые пары в Советском Союзе кладут свои цветы у мавзолея Ленина, значит, вам остается Поронин [4].

— А тут как раз есть кладбище русских, — ввязалась в разговор бабка Калиновская, которая случайно услышала, что сказал Михал.

Хорошая была идея с этим домом на Мазурах. Какое-то время мы безуспешно искали дом, и сельский староста в Войнове показал нам большую избу за деревней над озером. От шоссе туда вела полевая дорога, но на одном участке ее перерезали корни старого дуба, не давая подъехать к месту. Мы с Михалом вышли и постарались подтолкнуть машину (тогда у нас уже был «фиат-125»), но ничего не получилось. Решили спуститься в ров и «взять хитростью» корни, другими словами, объехать. Однако на этот раз «фиат» застрял основательно. Оставив его, мы пошли пешком. Дом был старый, как и его хозяйка. Уже издалека он пугал черными дырами в черепице, замшелым и завалившимся забором.

На крыльцо вышла сгорбленная старушка с косичкой, похожей на мышиный хвостик, обернутой вокруг головы. Морщины и борозды на лице почти скрывали глаза, похожие на синие жемчужины. Она была глуховата и долго не могла понять, о чем идет речь. Написать ей о наших намерениях тоже было нельзя, потому что у нее не было очков, а скорее всего, старушка и читать-то не умела. В конце концов мы отказались от этой идеи. Сами осмотрели дом и вокруг него.

— Картина нищеты и печали, — изрек Михал.

— Но как прекрасно крутом, посмотрите, — вставила я свое веское слово.

— Действительно красиво, — поддержал ты меня.

Мы вернулись в деревню. Староста дал нам лошадь, чтобы вытащить машину, а потом вместе с нами направился к старушке в качестве переводчика. Жестами он объяснил ей, что мы хотим купить дом. Она обрадовалась.

— А вам будет где жить? — спросил ты.

— Пойдет к старшему сыну в другую деревню, — ответил за нее староста.

Мы подписали договор купли-продажи и вернулись в Варшаву. Ты по очереди с Михалом ездил в деревню проверять работу строителей. Снаружи мы решили оставить интерьер старого дома, а внутри — все переделать. Внизу камин, лестница наверх, где хватало места на три небольшие комнатки — все из дерева. Бабка Калиновская на время работ перешла в сарай, а к сыну собиралась перебраться зимой. Но когда мы приехали на Рождество, то застали ее в кухне. Она притащила туда из сарая старый матрас из сена и какое-то одеяло. Мы спросила ее, как и староста, жестами, что с переездом к сыну.