Ярость

— С них сняли скальпы, — проговорила она и заплакала.

Оскальпированный остается трофеем даже после смерти. Носить в кармане снятый с убитой девушки скальп — в мире, превыше всего ценящем раритеты, — означает нести на себе печать избранности, какой ты не отмечен, когда эта девушка, живая и дышащая, появляется с тобой рука об руку на светских приемах или даже безропотно соглашается на любые сексуальные извращения, какие бы ты ни выдумал. Скальп — знак доминирования. Снять скальп, возжелать такой реликвии — значит ценить означающее выше означаемого. Для убийц, осознал охваченный смертельным ужасом Соланка, эти девушки мертвыми представляли большую ценность, чем живыми.

Нила была полностью уверена в виновности трех молодых людей, как и в том, что Джек знает об убийствах больше, чем рассказывает, даже ей.

— Это как героин, — сказала она, вытирая слезы. — Он увяз настолько глубоко, что не знает, как выбраться, и не хочет выбираться, даже если это рано или поздно его уничтожит. Меня беспокоит, на что он готов пойти и с кем. Неужели и мне предстояло служить забавой для этих мерзких задниц? Что же касается убийств, кто отыщет причину? Может, их сексуальные игры просто зашли слишком далеко. Может, богатенькие мальчики помешались на власти и сексе. Или скрепляли кровью мужское братство. Сначала трахнуть девушку, а потом убить, причем так чертовски умно, чтобы все было шито-крыто. Не знаю. А вдруг во мне просто говорит классовая ненависть? Или я насмотрелась триллеров? Вроде «Насилия» Ричарда Флейшера и хичкоковской «Веревки»? «Почему мы должны делать такое?» — «Потому что можем». Это совершается, чтобы доказать, какие они маленькие цезари. Что они всегда вне и над, недостижимы, богоподобны. Закон не для них писан. Вот такое нечеловеческое дерьмо. А мистер Милый Пес Райнхарт остается им верен, несмотря на все это. «Ни хрена ты о них не знаешь, Нила, это вполне приличные молодые люди». Бред! Он в слепоте своей даже не понимает, что они утянут его за собой на дно или, того хуже, подставят. Ради них он позволит возложить на него вину и пойдет на электрический стул, распевая благодарственные молитвы. Джек Дерьмо Собачье. Вот подходящее имя для этой слабой маленькой задницы. Примерно так я к нему сейчас и отношусь.

— Почему вы так уверены в этом? — спросил Соланка. — Простите, но мне кажется, вы сами немного не в себе. Эту троицу допрашивали, но ни одного не арестовали. К тому же, насколько мне известно, у каждого есть стопроцентное алиби на то время, когда были убиты их подружки. Свидетели и все такое прочее. Одного видели в баре, другой… Я уж не помню. — Сердце Соланки бешено колотилось. Целую вечность — так ему казалось — он винил себя в этих убийствах! Был склонен связывать собственный душевный раздрай, свои неконтролируемые приступы гнева с творящимся в городе кошмаром. Он даже был близок к тому, чтобы признаться в совершенных убийствах! Теперь, похоже, он почти оправдан, но, возможно, цена его невиновности — виновность друга. Тошнотворная волна поднялась к самому горлу.

— А этот ужас про скальпы, — заставил он себя продолжать. — Господи, откуда вы только взяли такое?

— Боже мой! — простонала Нила, открывая напоследок самую страшную правду. — Я разбирала его чертов шкаф. Бог знает с чего вдруг. Я никогда ничего подобного для мужчин не делаю. Заведи домработницу, понимаете? А я не для этого. Но, видно, он меня по-настоящему зацепил, на какие-то пять минут я позволила себе… В общем, не важно. Я разбирала шкаф. И нашла там, нашла там… — Из ее глаз снова градом покатились слезы.

Теперь уже Соланка накрыл ее руку ладонью, и Нила тут же потянулась к нему, припала к груди и зарыдала.

— Гуфи, — с трудом выговорила она, — я нашла все три… Чертовы карнавальные костюмы взрослого размера. Гуфи, Робин Гуд и Баз.

Нила устроила Райнхарту допрос с пристрастием, и тот не на шутку разбушевался. Да, потехи ради Марсалис, Андриссен и Медфорд иногда надевали эти нелепые костюмы, чтобы шпионить за подружками. Согласен, может, это шутка дурного вкуса, но она еще не делает их убийцами. И уж совершенно точно они не рядились в карнавальные костюмы в те ночи, когда были совершены убийства, все это полная чушь и подтасовка. Однако они испугались — а ты бы не испугалась? — и попросили Джека о помощи.

— Он все говорил и говорил, отстаивая их невиновность, отрицая, что его драгоценный клуб — прикрытие для извращенных забав подонков из высшего общества. — Нила отказывалась оставить неприятную тему. — Я вспомнила все, что знала, вполуха слышала, интуитивно чувствовала и просто подозревала, и вывалила разом на Джека, сказав, что не оставлю его в покое до тех пор, пока он мне не расскажет все до конца.

Тут он запаниковал и заорал на нее: «Ты что, считаешь меня человеком, который шляется по ночам и срезает у женщин кожу с головы?» Когда Нила поинтересовалась, как это следует понимать, он просто до смерти испугался и стал клясться, что прочел о скальпах где-то в газете. Взмах томагавка. Победитель уносит добычу с собой. Но Нила не поленилась и перерыла в Сети архивы всех выходящих на Манхэттене газет.

— Ни в одной из них не было ни слова про скальпы.

Вечерело. Платье Нилы подчеркивало ее красоту, но совершенно не грело. Соланка снял плащ и укрыл им подрагивающие плечи девушки. Вокруг них меркли краски парка. Мир стал черно-серым. Женщины, в этот летний сезон носившие яркие цвета, что, вообще говоря, нехарактерно для Нью-Йорка, сделались вдруг серыми мышками. Низкое свинцовое небо смыло зеленые краски с деревьев. Ниле стало не по себе в этой внезапно наступившей призрачной атмосфере.

— Пойдемте выпьем, — предложила она и, не ожидая ответа, размашисто двинулась вперед. — На Семьдесят Седьмой улице есть отель с вполне приличным баром.

Соланка поспешил следом, теперь уже не обращая внимания на шлейф ошеломляющих неурядиц и столкновений, который она оставляла за собой, точно разгулявшийся ураган.

Нила родилась в середине семидесятых в Мильдендо, столице Лилипут-Блефуску, где до сих пор жила ее семья. Они гирмиты, то есть потомки одного из самых первых мигрантов, подписавших гирмит, кабальный договор. Прадедушка Нилы сделал это в 1834 году, ровно через год после отмены рабства. Бидису Махендра вместе с братьями добирался до двух крохотных островков на юге Тихого океана из маленькой индийской деревушки Титлипур. Махендры стали работать на Блефуску, более плодородном из двух островов, центре сахарной промышленности.

— Как и всех индолилипутских детей, — делилась с Соланкой Нила, допивавшая уже второй «космополитен», — в детстве меня пугали не букой, а кулумбом. Он был большой, светлокожий, говорил не словами, а только числами и питался маленькими девочками, которые не делают уроков и плохо умываются. Когда я подросла, то узнала, что кулумбами на плантациях сахарного тростника называли старших надсмотрщиков. В моей семьи еще живут предания о некоем мистере Хьюдже, господине Огромном — на самом деле он носил фамилию Хьюз, я полагаю, — «сущем дьяволе с Тасмании», для которого мой прадедушка и его братья были просто номерами из списка на утренней перекличке. Мои предки были номерами, детьми номеров. По именам называли только элби, коренных жителей островов. Понадобилось три поколения, чтобы вернуть нам родовые имена, вырваться из-под тирании чисел. Ну а после этого отношения между нами и элби резко ухудшились. «Вот мы едим овощи, — говаривала моя бабушка, — а эти жирдяи элби питаются человечиной». Она была не так уж далека от истины: у каннибализма на Лилипут-Блефуску есть своя история. Элби не выносят никаких упоминаний об этом, но факт остается фактом. А у нас долгое время считалось, что мясо одним своим появлением оскверняет кухню, что свиные отбивные — пища дьявола.

Слова, обозначающие выпивку, также сыграли поразительно важную роль в истории страны. Грог, ягона (или янгона, напиток из корней кавы, перца опьяняющего), пиво — в пристрастии к ним индолилипуты и элби были едины, как ни в чем другом. Обе диаспоры сильно страдали от алкоголизма и связанных с ним проблем. Отец Нилы также любил крепко выпить, из-за чего она просто мечтала как-то вырваться от него. Стипендий для желающих учиться в США жителей Лилипут-Блефуску выделялось немного, всего несколько на страну, но Ниле удалось получить одну и уехать в Нью-Йорк. Она сразу же влюбилась в этот город и здесь, вдали от дома, обрела наконец дом, в котором нуждалась, как и многие такие же скитальцы, искавшие небо, где можно расправить крылья. Однако Нила не оторвалась от корней и сильно страдала от того, что звала «комплексом освобожденного». Ей самой удалось избавиться от отца-пьяницы, но ее мать и сестры оставались с ним. И у нее болела душа о том, что происходило в родной диаспоре.