Волосы Вероники

— Раньше я думал, что все женщины хорошие…

— Рассердился на бедных женщин? — улыбнулась тетя Маня.

Морщинки на ее лице разгладились, глаза оживились. У тети Мани светлая улыбка, молодит ее.

— Они на меня рассердились, — отшучиваюсь я.

Говорить на эту тему не хочется. Каждый день я заглядываю в почтовый ящик, а письма от Оли Журавлевой нет и нет. Варя уже три написала. Первый экзамен она сдала на пятерку. Сидит дома и зубрит английский. Про Олю ни слова. Может, она в командировке? Но ведь и оттуда можно письмо написать? Неужели ей в голову не приходит, что я переживаю? Может, встретила снова баскетболиста Леню Боровикова или кого-нибудь другого? У Оли много знакомых в Ленинграде…

— Женщина без мужчины всегда проживет, а вот вашему брату трудно без бабы, — говорила тетя Маня.

— А что делать?

— Жениться, Георгий, — безапелляционно заявляет тетя Маня. — Дочь у тебя взрослая, пока молод да силен, заведешь еще пару ребятишек. А может, и троих. На чем раньше семья-то держалась. На детях. У моей матери было их одиннадцать…

Я чуть было не брякнул, почему же у них с дядей Федором всего двое, но, заметив, как погрустнели глаза у тети, промолчал. Было двое, а теперь осталась одна дочь. Это правда, на детях семья держится. Было бы у нас с женой трое — пятеро детей, не разошлись бы. Но теперь женщины не хотят заводить много ребятишек. Я и не знаю, у кого из моих знакомых больше двоих… Не захотела и моя бывшая жена второго ребенка. Пока, говорила, молода да красива, и нужно жить, а дети связывают по рукам и ногам. Сколько она с Варей намучилась! Я что-то этого не заметил: Варя воспитывалась в яслях, потом в детском саду, на все лето мать отправляла ее к родителям в Киев. Лишь когда в школу пошла, я по-настоящему увидел дочь дома. Обычно девочки больше тянутся к матерям, а Варя всегда тянулась ко мне. С матерью они часто из-за пустяков ссорились, наверное дочь не была откровенна с ней так, как со мной. И вот сейчас опять пробежала между ними кошка. Хотя Варя и не рассказывает, что там произошло, но в Киев возвращаться не хочет. Говорит: «Не поступлю в университет, пойду работать на стройку маляром, а учиться буду заочно».

Я думаю, она поступит. Варя способная девочка, всегда училась хорошо, в этом смысле она нам хлопот не доставляла. Очень любила читать, мать боялась, что глаза испортит, случалось, вырывала у нее книжку и прятала… Это, конечно, не способствовало их дружбе. В шестом-седьмом классе Варя уже брала книги с моих полок. Причем, ее тянуло к философским трудам, что довольно редко бывает у девочек. Одно время увлеклась модными современными поэтами, но быстро остыла. Пушкин, Лермонтов, Фет, Блок — любимые ее поэты. Нравится ей Цветаева, Ахматова, Есенин, Берне. Но наизусть стихи не заучивает, а вот цитатами из философских книг в спорах иногда припирает даже меня к стенке. Я ни стихи, ни цитаты надолго не запоминаю. Как-то сел за письменный стол и три часа промаялся, а собственного глубокого изречения так и не «родил». Наверное, глубокие мысли приходят в голову неожиданно, экспромтом, а высиживать их, как курица яйца, бесполезно.

Каждому мыслящему человеку приходят мудрые мысли в голову, да не каждый стремится их запомнить, записать для благодарного потомства…

На сосне, у бани, дожидались своей очереди нахохлившиеся вороны. Я замечал, что ранним утром из леса прилетали к нам крупные птицы: вороны, сороки, сойки. Слышал, как они царапают когтями покрытую шифером крышу сеновала, на своем птичьем языке переругиваются. Сойки, они посмелее, садились на кучу с пищевыми отходами и рылись там. Сороки и вороны, сверху облюбовав корку черствого хлеба, срывались с крыши, быстро схватывали и улетали к озеру. Один раз я видел, как ворона с вздернутым на хвосте пером сначала мочила сухую корку в воде, а потом принималась клевать.

— Что за жизнь одному, — гнула свое тетя Маня. — Живешь — не с кем покалякать, помрешь — некому поплакать…

— Может, ты мне и невесту найдешь? — глядя на ловкие с узловатыми пальцами руки тети, сказал я.

— Нынче девки в деревне долго не задерживаются: закончат школу и фьють в город! Там и работа полегче, и женихов поболе. А тут одни старухи вроде меня. Да что, в городе невест мало?

— Ненадежные пошли невесты, тетя Маня, — сказал я. — Легко замуж выходят, легко и разводятся. А второй раз не хочется попадать, как кур в ощип!

— Жениться на скору руку да на долгу муку, — вздохнула тетя. — Но и одному негоже, Георгий. Дичает человек, становится эгоистом, живет только для себя. Знаю, иной женится на глупой, будто голову в омут сунет, а вот мы с Федором скоро золотую свадьбу будем отмечать. Полвека, почитай, с ним прожила и, веришь, ни разу не пожалела, что за него замуж вышла. Случись что с ним, и я на этом свете не жилец. Хорошо я жизнь с ним прожила, Георгий, потому и тебе желаю семейного счастья. Ладно был бы какой непутевый, пьяница, без дельник, а ты сурьезный, вижу, без дела и минуты не можешь…

— Про баню-то совсем забыл! — спохватился я.

Насвистывая, зашагал мимо гряд к бане. Не будь рядом тети Мани, я припустил бы по тропинке бегом. Меня переполняло чувство полноты жизни, необъяснимой радости, ожидание чего-то необыкновенного.

И это необыкновенное случилось…

Дядя Федор сидит на низенькой скамейке и намыливает голову, а я, лежа на полке и постанывая от блаженства, хлещу себя березовым веником. В маленькой бане чуть сумрачно от пара, в низкое окошко заглядывает ржавая метелка конского щавеля. Стоит мне повыше поднять руку с веником, как горячий пар обжигает ее. Я беру со ступеньки брезентовые рукавицы, надеваю их, на голове у меня старая войлочная шляпа. С языка срываются какие-то слова вроде: «Ох-ма, хорошо-о-о… Ух, черт, до чего же здорово-о…»

— Поддать? — спрашивает дядя Федор. На усах его налипла мыльная пена. Плешь явственно обозначилась на мокрой голове. Высокий, жилистый, с впалым животом и торчащими ключицами, он, согнувшись, что бы не задеть за потолочину, подбрасывает на раскаленные камни полковшика горячей воды. Пар с взрывным свистом вырывается из черного квадратного жерла, с треском распахивает дверь в предбанник, которую дядя Федор поспешно прикрывает. Я еще какое-то время хлещусь веником, но скоро не выдерживаю, проворно соскакиваю с полка и вылетаю в сладостную прохладу предбанника. Плюхаюсь на широкую деревянную скамью и бездумно смотрю на стропила. Осы свили серебристые округлые домики, прилепившиеся изнутри к дранке. Наверное, гнезда покинуты, потому что ос не видно.

Мягкий гул, будто паровоз выпустил пар из трубы, дверь приоткрывается — это дядя Федор поддал, — я закрываю ее ногой. Он долго не выдерживает на полке, а раньше, говорит, делал по два-три захода.

Намахавшись веником, в очередной раз я выскакиваю в чем мать родила из предбанника и по тропинке бегу к озеру. Высокая трава хлещет по голым ногам. В камышах виднеется просмоленный нос лодки. Рыбака не видно, камышовые метелки скрывают его, лишь шевелится бамбуковое удилище да жилка посверкивает. Прямо с деревянных кладок с шумом бухаюсь в озеро. Я не шевелю ни руками, ни ногами и вместе с тем не тону.

И вдруг я слышу негромкий женский смех. Совсем близко от меня. Ошалело верчу головой и никого не вижу.

— Вы хорошо сложены, Георгий, — произносит удивительно знакомый голос, но сразу не могу сообразить, кто это. В несколько взмахов отплываю от берега, камыши расступаются, и я вижу на лодке… Веронику! Какое-то время ошалело смотрю на нее, потом счастливо смеюсь и говорю:

— Вы спустились сюда прямо с неба?

— Не ждали?

Она в купальнике. Мраморно-белая, будто и впрямь с другой планеты, она сидела в лодке и неумело держала мою бамбуковую удочку в руках. Глаза ее показались мне огромными, в них смешались озерная зелень и небесная синь. У нее узкие округлые плечи и высокая грудь. Волосы немного приподняты на затылке, и я вижу нежную шею. У меня в кабинете на стене висит красочный календарь, на котором изображена красивая японка в бикини. Вероника сейчас чем-то напомнила ее.