Волосы Вероники

Наверное, я долго стоял на обочине, не слыша и не видя машин, проносящихся мимо. Я пребывал в каком-то странном состоянии: мне почудилось, что я отчетливо вижу на солнечном небе созвездие Волосы Вероники.

— Садись, подвезу, — вывел меня из забытья голос шофера, притормозившего рядом свой «КамАз». Белые зубы шофера сверкнули в улыбке. — Тебе туда? — кивнул он в сторону Ленинграда.

— Разве ее теперь догонишь? — вздохнул я.

— Кого? — улыбался словоохотливый парень. — Если я раскачаю свою старушку — сто десять выдает.

— Ты знаешь, где находится созвездие Волосы Вероники? — спросил я.

— Никак на солнце перегрелся? — озадаченно по смотрел на меня шофер. — Печет как в Африке.

Посмеиваясь, он поехал дальше, а я завернул в закусочную, стоявшую на развилке двух дорог. Есть не хотелось, да и несколько бутербродов с засохшим сыром не способствовали пробуждению аппетита. Буфетчица сказала, что до Кукина двенадцать километров: шесть по асфальту, а остальные шесть по проселку. Автобус туда ходит два раза в день. Вечерний уже ушел, теперь надо ждать до утра.

Я вышел на узкое заасфальтированное шоссе, оно было в выбоинах с аккуратными квадратными дырками, видно, дорожники подготовили к ремонту. Вдоль шоссе тянулось поле с цветущей гречихой. Над ним стоял гул. Я не сразу сообразил, что это пчелы собирают нектар с красноватых невзрачных цветов. За полем на холме открывалась небольшая деревушка, посередине которой царствовал великан дуб, а еще дальше, сливаясь в сплошную зеленую массу, виднелась зубчатая кромка соснового леса. Над ним, растолкав кучевые облака, набухала синяя туча. Ласточки низко проносились над дорогой, их крик еще нежно звенел в воздухе, а птиц уже было не видно. Впереди маячила деревянная тригонометрическая вышка. Снизу она была широкой, а кверху суживалась и заканчивалась остроконечным шестом, казалось уткнувшимся в середину белого облака.

Я шагал по пустынной дороге, непривычно чистый для горожанина воздух с давно забытыми запахами цветущих медоносных трав, высушенного сена и озерной свежести кружил, дурманил голову. Хотелось свернуть на обочину, плюхнуться навзничь в невысокую гречиху и долго лежать, бездумно глядя в синее небо и слушая пчелиный гул.

Это такая редкость теперь: пустынная дорога, живописная природа, высокое чистое небо над головой, первозданная прозрачная тишина и ты. Меня стало охватывать чувство слитности с окружающей природой. Вдруг ноги в туфлях властно запросили свободы, я присел на черный неровный камень и разулся. Давно я не ступал босыми ступнями по земле. Первое время малейший камешек, сучок заставлял меня подпрыгивать и поджимать ногу, потом стало легче, и скоро я уже не замечал, что иду по дороге босиком, а связанные шнурками полуботинки болтаются на плече. Увидев высокий розовый цветок, я нагнулся над ним и долго с удовольствием вдыхал слабый аромат. Небольшая ящерица грелась на плоском камне и бесстрашно смотрела на меня. Белые и коричневые бабочки перелетали дорогу, садились на асфальт и снова взлетали. Где-то в кустарнике мелодично тренькала невидимая птица. Густой гул шмеля ворвался в уши и так же скоро оборвался: шмель нырнул в гречиху. Когда позади послышался шум приближающейся автомашины, я не стал поднимать руку. Эти двенадцать километров я пройду пешком. И пусть туча над тригонометрической вышкой соберется с силами и разразится надо мной обильным дождем. Он смоет с меня городскую пыль, и я пришлепаю босиком в деревню чисто умытый хлесткими серебристыми струями.

Глава девятая

Лодка медленно плывет к жерлице, привязанной к воткнутому в дно шесту. На солнце посверкивает распущенная жилка. На веслах дядя Федор, я сижу на носу деревянной плоскодонки и дожидаюсь, когда тихая озерная гладь всколыхнется и разбежится кругами от сиганувшей прочь пойманной щуки.

— Мимо, — негромко говорит дядя Федор и отворачивает в сторону. Ему не нужно и подъезжать к жерлице, он и так видит, что щука сошла.

Одну за другой мы объезжаем поставленные с вечера жерлицы, и только пока с двух я снимаю по щуке. Скорее, по щуренку, самый большой едва потянет килограмм. Ловля на жерлицы захватила меня: подплываешь к шесту с распущенной жилкой, и вдруг где-то в стороне у лопушин громко взбулькивает, жилка натягивается, березовый шест начинает кивать, а ты торопливо обеими руками выбираешь пружинящую жилку, стараясь не допустить слабины, иначе щука может сорваться с тройника. И вот наконец у борта из чайной с ртутными искорками глубины показывается хищная вытянутая пасть со злыми выпученными глазами. Хвост бьет по воде. Ловко, одним рывком переваливаешь изгибающуюся рыбину через борт. Щука в лодке, а в воде посверкивает ее чешуя, которую сейчас начнут атаковать мальки. Дядя Федор освобождает добычу от тройника и привычно переламывает хребет у самой шеи. На это мне смотреть неприятно. И щука затихает, еще какое-то время раскрывает и закрывает зубастую пасть, глаза ее мутнеют, кожа сохнет, и она скоро становится деревянно неподвижной. Вся ее красота бледнеет, исчезает. Принято считать, что рыбы — бесчувственные твари, но я убежден, что им так же больно, как и всем другим живым существам. Мой азарт разом улегся, когда я увидел в выпученных покрасневших глазах щуки боль… Щука долго боролась за свою жизнь, но сойти с крючка не удалось, может, она кричала на все озеро, молила о пощаде, да вот беда — мы неспособны услышать рыб…

— Нет в озере рыбы, — говорит дядя Федор, на правляя лодку к следующему шесту. — Бывало, снарядишь десяток жерлиц и снимешь десяток щук. — Он бросает взгляд на прижавшихся друг к другу щурят. — И не таких недомерков, а по два-три килограмма вытаскивал. Попадались и пятикилограммовые поросята.

— Куда же они подевались? — задаю я наивный вопрос.

— Глянь на берега! — кивает дядя Федор. — Кругом палатки. И каждый норовит рыбку поймать. Из Питера, из Москвы, Валдая и один бог знает откуда едут и едут люди на наше Вельё. Тащат сетями, колют острогами, раскидывают переметы, так еще удумали электричеством глушить… Ох, люди-людишки! Вычерпали, Георгий, рыбку-то. А зимой посмотрел бы, что тут делается! Черно на льду от рыбачков! А по весне еще нагрянут с баркасами промысловые рыбаки, те подряд все неводом выгребают… Нету нынче жизни рыбешке, нету.

Дядя Федор шибко рыбалкой не увлекается, раз в неделю выбирается на озеро, и ладно. Сетей у него нет, ловит на удочку и еще ставит жерлицы. Лодок вдоль берега много, но, как я заметил, местные выезжают рыбачить редко. Вытеснили их с озера туристы. Потом, местные знают свои заповедные места, где подкармливают рыбу, там всегда к столу что-нибудь да поймают. А на продажу в Кукине рыбу давно не ловят.

Вельё очень любопытное озеро: огромное, с островами, уходящее на десятки километров вдаль, оно у самой деревни когда-то затопило несколько гектаров смешанного леса. До сих пор из воды торчат остовы деревьев. В солнечный день, когда вода хорошо просматривается, в глубине можно увидеть причудливый подводный лес. Водоросли и мох облепили черные сцепившиеся сучья, огромные осклизлые коряги нацелились на днище лодки острыми пиками. Тут в глянцевой глубине водятся крупные окуни, которых не так-то просто поймать. Сеть здесь не раскинешь — сучья и коряги не отпустят ее назад целой; спиннинг не покидаешь: зацеп за зацепом, да и жерлицу поставишь, так окуня или щуку не вытащишь — распущенная жилка запутается в подводной чащобе. Трудная здесь рыбалка, зато самая добычливая. Опытные рыбаки ловят только на удочку. Счастливчики, случается, вытягивают килограммовых полосатых окуней. Тут разыгрывается настоящее сражение; сильный верткий окунь старается уйти в подводную чащобу, а рыбак — не пустить его туда, вывести на чистую воду; чаще побеждают окуни: несколько раз обернет леску вокруг коряги, и хоть лопни, но его уже не вытащишь. Некоторые рыболовы в азарте ныряют на дно и пытаются руками схватить притаившегося под корягой окуня. Даже выведенного на чистый пятачок воды полосатого разбойника не так-то просто подвести к лодке. Натягивая до звона тонкую леску, он мечется из стороны в сторону, норовит проскочить под лодкой, уходит на самое дно, затем стремительно выскакивает на поверхность.