Когда рассеется туман

— Расскажи мне о своих новых обязанностях. Судя по мозолям, нелегко тебе приходится.

— Да нет, все не так уж плохо, — тронутая непривычной заботливостью ответила я. — Конечно, стирку и уборку я не очень люблю, а вот другие дела мне по душе.

— Какие же? — Мама наклонила голову.

— Нэнси так занята на станции, что я все чаще работаю наверху.

— И тебе нравится? — тихо спросила мама. — Наверху, в большом красивом доме?

Я кивнула.

— А что именно тебе нравится?

Ходить по прекрасным комнатам, украшенным хрупким фарфором, картинами и гобеленами. Слушать, как Ханна и Эммелин мечтают и шутят, поддразнивая друг друга. Я вспомнила внезапную мягкость мамы и внезапно поняла, как ей угодить.

— Там я чувствую себя счастливой, — объяснила я. — И надеюсь когда-нибудь стать не просто горничной, а настоящей камеристкой.

Мама нахмурилась.

— Что ж, камеристка — совсем не плохая работа для девушки, — каким-то странным голосом согласилась она. — Но счастье… Счастье у каждого свое. В чужом саду не сорвешь…

На обратном пути я никак не могла выкинуть мамины слова из головы. Ясное дело, она, как обычно, говорила о том, чтобы я помнила свое место. Что я могу найти счастье лишь среди углей кухонного очага, а уж никак не среди жемчугов хозяйкиного будуара. Но ведь Хартфорды — не какие-нибудь чужаки. Что случится, если я стану счастлива, работая на них, слушая их разговоры, заботясь об их прекрасных платьях?

И вдруг меня осенило — да она ревнует! Мама просто завидует мне, моей работе в Ривертоне. Наверное, она прислуживала Пенелопе, матери девочек; да, точно — потому она и расстроилась из-за моих разговоров о повторной женитьбе мистера Фредерика. А я теперь служу там, где она была счастлива, и напоминаю ей о жизни, которую ее вынудили оставить. Хотя почему вынудили? Ханна сказала, что у леди Вайолет когда-то работали семьи. И потом — если мама так ревнует меня к своему бывшему месту, почему она так настаивала, чтобы я его заняла?

Я злобно пнула ком грязи, отлетевший от копыта какой-то лошади. Все бесполезно. Мне никогда не распутать тех загадок и тайн, что наплела между нами мама. А если она не хочет ничего объяснять и читает мне туманные проповеди о «своем месте» и «несчастливой участи», что, по ее мнению, я должна ей отвечать?

Я глубоко вздохнула. Вот и не буду. Мама не оставила мне выбора, кроме как идти своей дорогой. Что ж, отлично. Если для этого требуется взобраться по служебной лестнице, этим и займемся.

Я вынырнула из обсаженной деревьями аллеи и на миг затормозила перед домом. Солнце садилось, Ривертон накрыла тень. Огромным черным жуком примостился он на холме, поникший под грузом жары и постигшей его беды. И все-таки меня накрыло теплое чувство уверенности. Первый раз в жизни я почувствовала себя независимой, где-то по дороге из деревни в Ривертон меня покинуло привычное ощущение, что если я не буду крепко держаться за что-нибудь, меня снесет.

Я вошла в дом с черного хода и двинулась по полутемному коридору. Шаги гулко отдавались от прохладного каменного пола. В кухне стояла тишина. Там еще пахло тушеным мясом, но слуги уже разошлись. За моей спиной, в столовой, громко тикали часы. Я заглянула туда. Тоже пусто. На столе стояла одинокая чашка с блюдцем, а куда же делся тот, кто из нее пил? Я сняла и повесила на крючок у двери шляпу, оправила платье. Вздохнула — звук шумно разнесся по пустой кухне. Я усмехнулась. Первый раз в жизни я была под лестницей совершенно одна.

Я посмотрела на часы. У меня оставалось еще полчаса свободного времени. Можно выпить чаю. Тот, которым угощала меня мама, оставил горький осадок.

На плите стоял чайник, еще теплый, под стеганым чехлом. И только я успела взять чашку, как в кухню ворвалась Нэнси. Увидев меня, она вытаращила глаза.

— Там Джемайма, — сообщила она. — Рожает.

— Как? Ведь ребенок должен появиться только в сентябре! — опешила я.

— Наверное, ему об этом сказать забыли, — буркнула Нэнси, кидая в меня небольшим полотенцем. — Отнеси это и миску теплой воды наверх. Я больше никого не нашла, а кто-то же должен позвать доктора.

— Так я же не в форме…

— Думаю, роженице и ребенку будет все равно, — отрезала Нэнси, исчезая в буфетной, где стоял телефон.

— И что я ей скажу? — спросила я у пустой комнаты, у полотенца, у себя самой. — Что я сделаю?

Из-за двери высунулась голова Нэнси.

— Откуда я знаю? Придумай что-нибудь. — Она неопределенно махнула рукой. — Скажи, что все будет хорошо. С Божьей помощью, так оно и будет.

Я повесила полотенце на плечо, налила в миску теплой воды и пошла наверх. У меня немного дрожали руки, часть воды пролилась на ковер в коридоре, оставив на нем темные пятна.

Перед дверью в комнату Джемаймы я заколебалась. Оттуда донесся сдавленный стон. Я глубоко вздохнула, постучала и вошла.

В спальне царила темнота, если не считать узкой полоски света, пробившейся между слегка разошедшимися занавесками. Вдоль нее танцевали пылинки. В центре комнаты стояла большая кровать с пологом на четырех столбиках. Джемайма лежала молча, но дышала с трудом.

Я тихо подошла к кровати и неуверенно остановилась рядом. Поставила миску на маленький журнальный столик.

Джемайма снова застонала, и я прикусила губу, не зная, чем помочь.

— Тише, тише, — сказала я ласково. Таким голосом мама баюкала меня, когда я болела скарлатиной. — Тише.

Она вздрогнула и несколько раз коротко всхлипнула, будто ей не хватало воздуха.

— Все будет хорошо, — продолжала я. Намочила полотенце, сложила его вчетверо и положила ей на лоб.

— Джонатан… — с невыразимой нежностью прошептала Джемайма. — Джонатан…

Ответить тут было нечего, и я промолчала.

Снова послышались стоны, вскрики. Джемайма вздрагивала, утыкаясь лицом в подушку. Пальцы ее беспокойно мяли простыню.

Понемногу она успокоилась. Дыхание выровнялось.

Я сняла полотенце с ее лба. Оно уже нагрелось, и я снова окунула его в миску. Выжала, сложила и потянулась, чтобы положить обратно.

Джемайма открыла глаза, заморгала, рассматривая меня в темноте.

— Ханна, — выдохнула она. Меня и поразила, и обрадовала ее ошибка. Я открыла было рот, чтобы разуверить Джемайму, и промолчала, так как она порывисто схватила меня за руку.

— Я так рада, что это ты. — Она сжала мои пальцы и прошептала: — Мне страшно. Я ничего не чувствую.

— Все в порядке, — ответила я. — Ребенок просто отдыхает.

Мои слова ее успокоили.

— Да, — согласилась она. — Так всегда бывает. Я просто не готова… слишком рано. — Джемайма отвернулась и заговорила так тихо, что мне пришлось нагнуться, чтобы расслышать. — Все хотят, чтобы это был мальчик, а я больше не могу. Не могу потерять еще одного.

— Все будет хорошо, — шепнула я, искренне надеясь, что так оно и будет.

— На моей семье лежит проклятье, — не поворачиваясь, продолжала она. — Мать предупреждала меня, а я не хотела слушать.

Бредит, решила я. Не выдержала горя и ударилась в суеверия.

— Никаких проклятий не бывает, — мягко возразила я. Джемайма издала нечто среднее между всхлипом и смехом.

— Бывает. Это та же самая болезнь, что унесла жизнь сына нашей дорогой королевы. Проклятая гемофилия. — Она помолчала, провела рукой по животу и повернулась ко мне лицом: — Но девочек… проклятье минует.

Отворилась дверь, и в комнату шагнула Нэнси. За ней вошел худой мужчина средних лет с серьезным и строгим лицом — доктор, поняла я, хотя это не был доктор Артур из деревни. Зажгли лампу, взбили подушки, Джемайму уложили поудобнее. Я поняла, что больше не нужна, и выскользнула из спальни.

День перетек в вечер, вечер — в ночь. Я ждала, надеялась и волновалась. Время ползло невероятно медленно, хоть я и была загружена до предела. Подавала ужин, готовила постели, собирала стирку на завтра, а мыслями была там, с Джемаймой.

В конце концов, когда в кухонное окно падали с востока последние лучи заходящего солнца, с лестницы с грохотом сбежала Нэнси с полотенцем и миской в руках.