Спи, бледная сестра

На миг я принял ее за Марту. Потом в мозгу вспыхнул яростный гнев, затмивший даже боль, — возможно, оттого, что она застала меня в момент, когда я был уязвим и беззащитен, роясь в склянках с лекарствами в поисках хлорала. А может, потому, что я едва не выкрикнул имя Марты вслух; или из-за ее лица, бледного и тупого, из-за пустых бесцветных глаз и старушечьих волос… или из-за писем, которые она держала в руке.

Письма Рассела! А я уж почти забыл.

С минуту я молчал, уставившись на нее, с одной лишь холодной мыслью: «Как она смеет? Как она смеет?» Эффи будто окаменела, смотрела на меня тусклыми серыми глазами и говорила тихо, но обвиняюще:

— Ты писал доктору Расселу. Ты просил его прийти. Я лишился дара речи от ее дерзости. Как она вообще может обвинять меня, если сама взяла чужие письма?

— Почему ты не сказал мне, что написал доктору Расселу? — Голос был ровный, безжизненный. Она протягивала письма, словно оружие. На лице такая враждебность, что я чуть было не отступил к двери. Гнев волнами расходился от нее.

— Ты читала мои письма. — Я старался говорить властно, но слова рассыпались колодой карт, превращаясь в бессмысленный набор звуков. Мысли вдруг стали бессвязными и неповоротливыми, гнев мешал сосредоточиться. Я попробовал еще раз: — Ты не имеешь права рыться в моих бумагах, — сказал я, облизнув губы. — В моих личных бумагах.

Кажется, впервые она не вздрогнула от моего резкого тона. Глаза — как покрытая патиной бронза, кошачьи глаза.

— Тэбби сказала, что заходил доктор Рассел. Ты мне ничего не говорил. Почему ты не сказал, что пригласил его, Генри? Почему ты не хотел, чтобы я знала?

По спине медленно пополз липкий страх. Я почувствовал, что уменьшаюсь, усыхаю под палящими лучами ее гнева, превращаюсь в кого-то другого, кого-то юного… перед глазами возник образ танцующей Коломбины, словно ненавистный чертик из табакерки моей памяти. Я даже вспотел. Я заставлял себя не смотреть на пузырек с хлоралом в нескольких дюймах от моей руки.

— Теперь слушай меня, Эффи, — бросил я. Да, так лучше. Гораздо лучше. — Ты ведешь себя непозволительно глупо. Я твой муж и имею полное право принимать любые меры по своему усмотрению, дабы удостовериться в твоем добром здравии. Я знаю, что у тебя расшатаны нервы, но это не повод совать нос в мои личные бумаги. Я…

— С моими нервами все в полнейшем порядке. — Голос ее яростно зазвенел, но в нем не было и тени истерики, которую можно ожидать при таком взрыве. Напротив, когда она вслух зачитала отрывок из письма, передразни вая тягучую речь Рассела с дотошностью дерзкого ребенка, в нем звучал горький сарказм.

Дорогой мистер Честер, в продолжение нашего недавнего разговора: я полностью согласен с Вашим собственным диагнозом, касающимся психического состояния Вашей дорогой супруги. Хотя в настоящее время мания, кажется, не в стадии обострения, я, тем не менее, вижу признаки некоторого ухудшения. Я бы рекомендовал продолжать прием опиумной настойки с целью предупредить дальнейшие припадки истерии, а также легкую диету и продолжительный отдых. Согласен, что Вашей супруге было бы чрезвычайно нежелательно выходить из дома, пока я не удостоверюсь в ее психическом состоянии. Пока же советую Вам присматривать за ней и сообщать мне обо всех приступах, обмороках, проявлениях истерии или каталепсии…

— Эффи! — перебил я. — Ты не понимаешь! — Даже мне самому слова показались неубедительными, и мне снова примерещилось, что я уменьшаюсь. В голове стучало, но я не осмеливался взять пузырек с хлоралом у нее на глазах. Один раз я потянулся к нему дрожащей рукой, но он укатился в глубину шкафчика, к другим порошкам и снадобьям… теперь, чтобы достать его, придется повернуться к ней спиной, подставив уязвимый затылок ее зловещему взору. — Я только хочу тебе помочь, — выпалил я. — Я хочу, чтобы ты выздоровела. Я знаю, ты была больна, а я… ты так заболела, после того как потеряла ребенка… вполне естественно, что твои нервы слегка расшатаны. Вот и все, клянусь тебе, Эффи, клянусь!

— С моими нервами все в полном порядке, — каменным голосом сказала она.

— Приятно это слышать, дорогая, — ответил я, вновь обретя уверенность. — И если ты права, я буду очень рад. Ты только не глупи. Это… эта твоя странная фантазия… что мы с доктором что-то… замышляем против тебя… Разве ты не видишь, что я именно этого и боюсь? Ты моя жена, Эффи. Какая жена станет подозревать мужа, как ты подозреваешь меня?

Она нахмурилась, но я понял, что смутил ее. Стук в голове слегка утих, и я с улыбкой шагнул вперед, чтобы обнять ее. Она напряглась, но не оттолкнула меня. Она вся горела.

— Бедная моя. Может, тебе лучше прилечь ненадолго? — посоветовал я. — Я пришлю Тэбби с чашкой чая.

Она судорожно дернулась в моих руках.

— Я не хочу чай! — Голос был приглушен волосами, но в ее возгласе я расслышал беспомощное раздражение и позволил себе улыбнуться. Да, меня встревожили эта ее ледяная ярость и самообладание, но, как я и думал, она вернулась в обычное состояние. Ведь я знал: послушание так прочно укоренилось в ней, что она не могла перечить мне подолгу. И все же что-то я уловил в ее взгляде… то, что на миг отбросило меня, будто я не имел значения, будто я даже не существовал…

Она вышла из комнаты, но я не сразу смог забыть этот взгляд. Даже темно-синий пузырек был бессилен против моих нестройных беспорядочных мыслей, и когда я наконец сомкнул веки, мне приснилось, что я завожу отцовскую танцующую Коломбину. Мне снова было двенадцать лет, и я с благоговением смотрел, как она танцует все быстрее и быстрее, уже в демоническом безумии извиваясь; руки, ноги, запятнанная кровью юбка сливались в единое пятно. Во сне мною владела холодная уверенность, что я привел в действие некое зло, что несется ко мне сквозь годы отрочества и ждет возможности прорвать пелену памяти и нанести удар…

Рассекая дрожащий воздух, я потянулся к месиву из шелка и ножей, коим была Коломбина, — я почувствовал, как по руке полоснуло лезвие, но сумел схватить ее. Она извивалась змеей, но я держал крепко и, тщательно прицелившись, со всей силы швырнул ее об стену. Раздался удар, скрежет колесиков и шестеренок, финальная дрожь музыки… и когда я вновь осмелился взглянуть, она лежала, сломанная, у стены, фарфоровая голова разлетелась вдребезги, а юбки задрались до талии. Жаркая волна облегчения накрыла меня. Продираясь сквозь путы сна, я отчетливо услышал собственный зловещий голос:

— Не стоило тебе просыпаться, малышка.

Туз мечей [32]

Теперь они приходили вместе, как призрачные близнецы, их лица переливались одно в другое — вот Эффи пристально смотрит на меня глазами моей дочери, а вот уже смех Марты просачивается сквозь улыбку Эффи. Наконец-то она была здесь, почти видимая, и казалось, мое сердце разорвется от любви к ней, от любви к ним обеим. Теперь она была счастлива, счастливее, чем когда-либо, и знала, что вернулась домой, что снова в безопасности со своей матерью и своей сестрой. После той ночи, когда я попросила ее назвать имя Отшельника, мне уже не нужны были ее воспоминания, эта часть ее спала, погружаясь в глубокий мрак того, что лучше позабыть, и ей больше не снился Плохой Дядя и то, что он сделал с ней много лет назад. На самом деле благодаря моим снадобьям она вообще мало что помнила.

Ей нравилось спать в своей комнате, в окружении своих книжек и игрушек, она с удовольствием играла с Мегерой и Алекто, а когда приходил Генри, играла и с ним тоже. Каждое посещение затягивало его все глубже, мы опаивали его хлоралом и мощными афродизиаками, сдирали с него кожу поцелуями, и после ухода Марты он подолгу лежал, задыхаясь, на полу. Он потерял способность отличать реальность от фантазии, и я уверена, что, если бы показала ему Эффи без грима, он бы ее даже не узнал. Она похудела, на руках и груди цвели царапины, но Генри ничего не замечал. Моя Марта светилась сквозь плоть Эффи, вырастая из нее, становясь сильнее; и он принадлежал ей, только ей. Шли недели, и он делался рассеянным и вялым, он вздрагивал от теней, а сердце мое наполнялось черным ликованием, и мы наслаждались им — моя дочь и я. Не верьте, если кто-то будет отрицать, что месть сладка. Еще как сладка. Я знаю.