Час волка на берегу Лаврентий Палыча (СИ)

Но я мыслью этой с блокадником Севой делиться не стал. Он бы не понял, обиделся. Я просто предложил ему выпить за Городового, правильного питерского стража порядка, который никогда никого не забирал в вытрезвитель. Сева очень хорошо тостом этим проникся и поддержал. А сейчас я его сам с собой повторю и прощения попрошу у всех честных русских городовых, взбесившимся народом с крыш сброшенных. Простите, братцы, вы нас, потомков козлов этих бешеных.

Вечная вам память! Поехали!…

… Впрочем, я опять отвлекся, посему вернусь к собственному жизнеописанию. Годы шли, я жил в этом городе и его, столь терзающие меня призраки, исчезли, растворились в облупленных ленинградских стенах, а сам Ленинград как бы стал продолжением меня самого, так что я себя без него просто и помыслить не мог. И пробыл я в Питере до февраля 1968, когда, вдруг, очутился в совершенно другой, чужой и ослепительно яркой жизни: в позавчера еще бывшей французской заморской провинции Алжир. Это я-то, из зассанного снежного мира кособоких дровяных сараев, обшарпанных задних дворов и черных лестниц Лештукова переулка, передовиц газеты "Правда" и решений очередного исторического съезда КПСС. И, вдруг, в почти Франции, где

Пари Матч и Франс Суар на каждом углу. Боже, как же мне тогда всё было там интересно! В какой непередаваемый восторг приходил я от любой ерунды этого прекрасного мира! Как жадно изучал, смотрел, слушал, читал, эту запрещенную мне жизнь.

Помнишь у Блока: "Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран, и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман". В Алжире же эти пылинки громоздились глыбами, руинами римских городов, белоснежными домами Касбы и Баб-эль Уэда, роскошными пляжами под пальмами и ослепительно синим горизонтом

Средиземного моря. Там были эспланады с магазинами и барами, которые я до этого только видел в иностранном кино и то мельком. Там были кинотеатры, где демонстрировались такие фильмы, о которых я мог лишь мечтать. Там на всех каналах звучала музыка Франции и Италии, музыка другого мира, музыка свободы.

Я купил только что появившийся в продаже кассетный магнитофон и жадно писал на нём великих французских и итальянских шансонье.

Азнавур, Брассанс, Брель, Беко, Масиас, Барбара, Фабрицио ди Андрэ,

Серджо Эндриго, Мина, Челентано, каждая их песня была для меня словно откровение. Как же я тогда слушал, как помнил наизусть каждую ноту, каждую интонацию этой средиземноморской речи, звучавшей, как сказка. Меня жутчайше тянуло в их жизнь. Я каждый вечер шлялся по барам, просаждивая там весь свой валютный оклад. (Во всяком случае, за первые пол года не отложил на свой внешторгбанковский счет ни единого сантима). Знакомился с местными совершенно офранцуженными студентами, ходил к ним в компании и всё пытался говорить, говорить… Довольно быстро выяснил, что и в мусульманской стране есть, оказывается, вполне доступные женщины: разведенки и вдовы, матери-одиночки. А если учесть, что страна эта только что вышла из весьма кровопролитной войны, то таких было предостаточно.

И я до приезда моей будущей супруги Виктории умудрился уестествить аж двоих, хотя трусил при этом – не то слово! Однако, оприходовал смуглую длинноногую мулатку Фатму Зару, медсестру из госпиталя "Биртрария", и канающую под почти француженку, беленькую, крашенную блондиночку секретаршу-машинистку из той же больницы, которая мне представилась, как Фати. Потом то я узнал, что её звали

Фатиха. Так она, помнится, говорит в койке, между траханьем: "Месье

Олег, (она меня даже в койке звала "месье") арабы все такие саль, саль, саль (грязные, грязные), я их терпеть не могу. Я всю жизнь любила только европейцев, а муж у меня был немец!"

– Немец? – заинтересовался я, – как же его звали?

Она смутилась и говорит: "Махмуд" И тут же быстро добавила: "Но мама у него была немка". Оказывается, бабёнка просто не знала ни одного немецкого имени.

А с Фатмой Зарой я пережил одно незабываемое приключение. Дело в том, что квартиру для любовных утех уступил мне на несколько часов

Джафар, мой новый алжирский приятель студент. Жил он в огромном старом чисто парижского стиля здании с множеством внутренних лестниц, в самом центре на рю Изли, которая тогда, кажется, даже еще не была переименована в Ларби бен Мехди. И вот поднимаемся мы с

Фатмой Зарой в его квартиру, ключи от которой позвякивают у меня в кармане. Вдруг, гляжу, по соседней лестнице, соединенной с нашей общими внутренними окнами, крадется человек и явно нас выслеживает.

У меня, помнится, всё опустилось. Ну, – думаю, – абзац, дотрахался.

Конечно же, это кто-нибудь из советского посольства! Если бы такое случилось сейчас, то я бы точно коньки от страха отбросил. А об хоть каком-либо стоянии и речи бы идти не могло. Однако мне тогда и 28 лет еще не стукнуло. Самый возраст! Так что, как только мы оказались в квартире, выкинул я тут же из ума эту крадущуюся фигуру и всё сразу встало и поехало туда куда надо. Помнится часа четыре мы с ней кувыркались, позабыв обо все на свете..

Следующие же пару дней я специально туда ходил, чтобы найти того мужика, и нашел. Оказался он охранником греческого посольства, которое в этом самом здании и находилось. А в Греции в те годы правила военная хунта так называемых "черных полковников". Так охранник, видимо, увидел нас, постоянно озирающихся, и решил, что мы, блин, террористы и хотим в его посольство бомбу подложить в знак протеста против военной диктатуры…

Да там, Шурик, и покруче были дела. Правда, только мысленные. В мыслях-то я до мельчайших деталей продумал, как из этого Алжира слинять в Италию. Рейс там Алиталии в Рим почти в одно и то же время происходил, что и рейс Аэрофлота в Москву. Я и договорился с тем самым алжирским студентом-друганом, который мне квартиру для траханья предоставлял, что, мол, он оформится на Италию, а я на

Москву. А в последний момент уже в зале отлёта мы с ним в сортире посадочными талонами поменяемся. Я улечу в Италию, а он просто вернется домой, сказав, что улетать раздумал. Мало того, этот парень, Джафар, даже отказался принимать от меня какие-либо бабки за такую помощь. Заявил, что это – его гражданский долг.

Таким образом, всё было готово к уходу за кордон, а он не состоялся, ибо объявилась к тому моменту в моей жизни Вика, за что я ей безумнейше благодарен. В тысячу раз больше, чем за то, что сделала меня москвичом. С ужасом представляю себе реально существующую в каком-то измерении виртуальную ситуацию, где я этот дурной сон действительно выполняю и оказываюсь в 1968 году в Италии без малейшей надежды вернуться домой. И не проживу в России совершенно потрясающие двадцать лет:семидесятые и восьмидесятые годы.

В общем, спас Господь и с августа поселил мне в соседнюю комнату

Вику Погосову, с которой я как-то вдруг, словно это само собой разумелось, оказался сначала в одной койке, а через пару месяцев и в нашем консульском отделе, выполнявшим функции загса. Вика была студенткой знаменитого Московского института иностранных языков им.

Мориса Тореза, очаровательной двадцатилетней бакинской девочкой армяно-славянских кровей, с тонкой талией, шикарным бюстом, пышной темной копной волос, серыми глазами и московской пропиской.

Последняя, однако, клянусь, тогда мне была абсолютно безразлична.

Даже, наоборот, я очень любил Питер, терпеть не мог Москву, а главное в Ленинградском Интуристе меня ждали, а, вот, что мне делать в Москве, я совершенно себе не представлял.

Так что, спор, где жить, был единственный, который у нас на мгновенье возник, когда мы решили пожениться. Конечно же, уступил я и автоматически стал москвичом, вот так палец о палец не ударив, тогда как масса исключительно ушлых и проворных питерских ребят моего выпуска, которым я по лохости своей и в подметки не годился, задницу в клочья рвали, лишь бы обосноваться в Москве, но так и не обосновывались. Не выходило. А тут вышло само собой…

Написал я только что тебе, что спор тот был единственным, и соврал. Там еще один возник, да не просто спор, а драка. Самая настоящая. Ибо в результате Вика швырнула в меня будильником и чудом не попала. А произошел он оттого, что наши войска вошли в