Час волка на берегу Лаврентий Палыча (СИ)

Надей и дедом Федором, тем самым, что в свое время пропил мукомольный завод. Комната выходила на веранду. Под ней был садик с кустами малины. Сразу за забором садика начинался заросший кустами овраг, по дну которого текла грязная речушка. Спускаться в овраг мне категорически запрещалось, но мы постоянно туда шастали с Юркой

Макаровым и Толькой Шарманщиком. Однажды по речушке плыли две лодки с взрослыми ребятами, толкающими их шестами. Взрослыми мы тогда считали тех, кому было больше десяти лет. Лодки перекликались между собой:

– Грудь болит! – кричали из одной.

– В костях ломота! – отвечала вторая.

– Хуй стоит! – орала первая лодка.

– Ебать охота! – вторила ей другая.

Для меня это был какой-то иностранный язык. Я ничего не понял, обратился за разъяснениями к друзьям, и Юрка с Шарманщиком все мне растолковали в подробностях. Весь процесс зачатия и деторождения был мне наглядно объяснен на дне горьковского оврага летом сорок четвертого года. А за год до описываемых событий в той же компании

Юрки и Тольки я наблюдал с крыши нашего дома, как немцы бомбили

Сормово. Таким образом, процесс смерти и разрушения я познал на целый год раньше, чем процесс зарождения новой жизни, что, впрочем, было совершенно типично для моего поколения.

Вообще-то Горький находился довольно далеко от линии фронта, и бомбить его немцам было весьма накладно. Так что все их самолеты, прорвавшиеся к городу, никогда не интересовались старинными домами городского центра, а устремлялись исключительно на заводские окраины, в первую очередь на Сормово. Посему жители нашего района при звуках воздушной тревоги не прятались по подвалам, а, вооружившись биноклями, лезли на крыши, словно на бесплатный спектакль.

Бомбежка, оставившая во мне воспоминания, оказалась последней и происходила аккурат в июле 43 года во время Курской битвы. Я думаю, эта был тот самый налет, столь красочно описанный Эдуардом

Лимоновым, который находился тогда на руках у матери в виде шестимесячного Эдика Савенко. Обезумевшая мать, прижимая к груди дитё, носилась по сормовским улицам среди разрывов бомб, а трехлетний ребенок Олег Лесников наблюдал с крыши дома в Грузинской улице, как далеко-далеко на горизонте маленькие черные самолетики пикируют с неба на землю, и из них сыплются крошечные точечки, норовя попасть прямо в будущего светоча русской литературы…

… Итак пробыл я в городе Горьком до июля 1945 года, когда меня снова отвезли в Ленинград. На сей раз очень надолго, аж до 68 года.

Так что с пяти лет я уже ловил гондоны не в горьковском овраге, а в реке Фонтанке. Помню, было дело, плавали там такие длинные белесые резинки, а мы думали, что это шарики, ловили их и надували, пока

Женька Бобров из дома четыре не раскрыл нам глаза.

Я же в первые-то годы, полный местечкового патриотизма, все доказывал пацанам с нашего двора, что Горький, мол, Ленинграда поважней. А потом уж так питерским духом пропитался, что тема ушла сама собой. Но произошло это не сразу, поскольку первые годы город этот внушал мне совершенно мистический страх, особенно по ночам. В

Горьком, например, ничего подобного я даже близко не испытывал среди патриархальных домиков Грузинской улицы. Петербург же настолько пропитался смертью, причем, смертью насильственной, что сонмы всех мучительно погибших в нем будто бы не исчезли в небытие, а растворились в городском воздухе, незримо присутствуя в каменных мешках его домов, в стенах, лестницах, дворах. С наступлением темноты они словно бы возникали, возвращались в бытие, готовые выскочить из-за любого угла немым укором живущим. Лестница дома номер пять по Лештукову переулку на втором этаже перед нашей квартирой поворачивала за угол направо, и сколько я себя в детстве помню, всегда боялся этого поворота, всегда казалось, что за ним ждет меня некто живший здесь когда-то и умерший в страшных мучениях.

Тем более, что все мое послевоенное, послеблокадное детство трупная тема не сходила с языка ленинградцев. И каково было мне, восьмилетнему ребенку заходить в парадник, о котором только что слышал от Мариванны, матери школьного друга Генки Кубышкина, что зимой 42 года именно сюда, на их лестницу в доме семь, свозили со всей округи мороженые, обледенелые трупы, складывали штабелями, а она карабкалась по ним, пробираясь в свою квартиру, скользила, падала и проклинала начальство, выбравшее именно их парадник для складирования тел. Когда Мариванна совершенно будничным тоном выдавала все эти леденящие кровь подробности, на её лице никакого ужаса не возникало. Отражалось только возмущение действиями начальства, что доставило им столько неудобств из-за сложностей прохождения по лестнице. Однако стоило только Генкиной матери вспомнить, как летом тридцать девятого года упал в Фонтанку троллейбус, и все ехавшие в нем захлебнулись на глазах сотен прохожих, как голос дрожал от жути и страха, а весь облик выражал такой ужас, словно на её глазах утонул Титаник.

Я долго не мог понять такого избирательного отношения к смертям, но именно история с Титаником мне все объяснила. Сколько в мире написано о его гибели книг, сколько фильмов снято, лишь только я видел целых два! А ведь после него такие огромные корабли гибли и гораздо ужасней, где значительно больше людей на борту было, и вообще ни единого человека не спаслось: Например, "Лузитания" в 17 году, "Гуслов" в 45-ом, торпедированный нашим героем-подводником

Маринеску. И кто о них помнит? Кому придет в голову сделать фильм о гибели их несчастных пассажиров? Война, она и есть война, люди должны гибнуть, так положено…

Впрочем, все погибшие в войну и блокаду составляли только один, самый верхний слой ленинградских призраков. А под ними копошились еще сонмы жертв страшных лет русской революции и следующих за ней расстрельных подвалов. Не говоря уже о тех мужицких костях, на которых сам город возведен. Однажды в середине пятидесятых годов мы с Генкой Кубышкиным шли по Загородному мимо угла Бородинской улицы.

Вдруг нас отзывает в сторону какой-то пьяный старик, отошедший от пивного ларька на Звенигородской. Сейчас, говорит, я вам покажу такое, что вы на всю жизнь запомните. Естественно, мы жутко заинтересовались. Он показал место на мостовой и говорит: Вот здесь в феврале семнадцатого мертвый городовой лежал, а изо рта у него селедка торчала. Он на крышу убежал прятаться, а ребята его нашли и вниз сбросили. А потом мертвому рыбий хвост в рот засунули.

Генка тут же начал его материть, мол, что к нам с херней лезешь, а мне жутко захотелось расспросить поподробней, как и за что городовых с крыши скидывали. Но я постеснялся Генки, мол, еще подумает, что я – мудак последний, какой-то ерундой интересуюсь. Так и не спросил. Посему сижу сейчас на противоположной от Бородинской улицы стороне земного шара и мучаюсь вопросом: почему восемьдесят три года тому назад петроградский народ столь взбесился, что принялся скидывать с крыш нормальных мужиков, которые были несравненно лучше и порядочней нынешних ментов? В большинстве своем честно оберегали людей от шпаны и беспредела, сами не беспредельничали, в Бога верили, понимали разницу между добром и злом, такими как сейчас поборами не занимались, за просто так в кутузку не забирали и, вообще, являлись бы идеалом для нынешних стражей порядка? Однако современных ментов, которые им даже в подметки не годятся, никто с крыш не скидывает (и слава Богу!!!), а вот тех не просто кидали, а еще вставляли в мертвый рот рыбий хвост.

Чем же они заслужили такую ненависть?! Нет ответа…

… В августе девяносто восьмого, гуляя со Старикашкой Севой по

Питеру под русскую "Смирновскую" водочку, забрели мы с ним на новоотделанную пешеходную Малую Конюшенную улицу, прошли её и встали возле необычного памятника. На нас глядел бравый усач в николаевском мундире и шлеме с шишаком, а внизу памятника было написано:

"Городовой". Я смотрел на него, смотрел и вдруг увидал торчащий из его рта селедочный хвост. И крамольная, нехорошая мысль посетила мою пьяную голову. Почудилось, вдруг, что ленинградская блокада была не просто так, а воздаянием Божьим городскому населению за его бешенство 17-го года, за селедочные хвосты, воткнутые в мертвые рты, за все те невзгоды и горести, что пали на Россию из-за февральского неистовства питерской черни.