История одного мальчика

Ночью, на холоде, я натягивал одеяло до подбородка и вслушивался в минутный взрыв смеха снаружи — учитель с женой прощались с другой супружеской парой после позднего обеда („Спасибо, Рэчел“. — „До свидания, Хэл!“). Хлопали двери машины. Изо всех сил старался завестись замерзший мотор. Удача. Свет фар. Мотор включен. Последнее прощание. На моем потолке появлялся разглаженный платочек яркого света, после чего фокусник извлекал из белого цвета бежевый, из бежевого серый, и, наконец, из серого — черный. На этом последнем сукне я и бросал жребий: приступал к медитации.

Я откидывал одеяло, снимал пижамную куртку и, дрожащий, но полный решимости укротить мерзкую плоть, садился на кровать, поджав ноги. О подлинных восточных приемах я понятия не имел, зато выдумал собственные, по крупицам собрав отовсюду сведения, подслушав застольные разговоры на блаженном пиру. Не обладая достаточной гибкостью, чтобы зацепиться ступнями за бедра, я довольствовался увядшим лотосом и сжимал на коленях ладони, сводя кончики больших пальцев, соединяя вторые фаланги („люди“ в „церкви“ из детской игры, скорее имеющей отношение к христианству). Потом я приступал к регулированию носового дыхания, осторожной откачке газообразного топлива, и пока я сосредоточивался на его вытекании, взгляд мой обращался вверх и внутрь, к корням бровей, пока глаза не начинали болеть, а я — опасаться, что они так застрянут и я на всю жизнь окривею. Не смог я и избавиться от мысли о том, как выглядел бы в глазах наблюдателя — с наркоманскими веками над белыми бельмами.

Как бы ни концентрировался я на дыхании, мысли мои все равно кружили вокруг домашних заданий или улетучивались в гиперпространство, в новое измерение, где дрейфовали в сторону розовато-алых лобковых волос, а то и пурпурным вьюнком увивали незатейливый частокол шума в коридоре (чьи шаги?). Пока я приказывал себе дышать, мне почти удавалось исключать внешние помехи — я как бы налегал на дверь, чтобы не впустить незваного гостя, но потом прямо сквозь дверь вплывал по воздуху призрак мысли, мое внимание рассеивалось, вскоре дверь распахивалась на своих петлях настежь, пол обнюхивала в поисках пищи свинья, всё бесшумно, буколически пропадало и все растительное во мне вбирало в себя всё животное — и без того уже начинавшее ныть и изгибаться дугой в ответ на тропизмы плоти.

Но однажды ночью я воспарил. Мой мозг, всегда обладавший таким резонансом, что любая мысль рокотала в нем и, не обретая ясности, отдавалась путаным эхом, отличался в ту ночь тонким слухом. Я и вправду мог слышать свои мысли, слышать, как они возникают и иссякают. И еще я, казалось, решительно склонился над самим собой, готовый заиграть на собственной душе, точно нервный, но способный пианист, с жадностью разминающий пальцы над клавишами. Но вся разница заключалась в позиции: я решил взять всю тщету, которую столь часто ощущал, весь бессмысленный шум, чувство прозябания вдали от всего, в чем бурлит еще жизнь, и отождествить эту мирскую опустошенность со священной пустотой, превратить свой стыд в драгоценность, объявить свою бедность богатством. Если почти всю жизнь я представлял себя в роли презренного младшего брата своей сестры, книжного червя, от которого скверно пахнет и который странно ходит и говорит, то в упомянутую ночь меня внезапно посетила блестящая идея — да, переоценить именно эту свою недоразвитость, сделав ее доказательством спасения души: знаменитой пустотой Будды. Разумеется, я признавал, что Нирвана — это покой, а все мне известное — источник мучений, что Гаутама ничего не желал, а я желаю всего, что от вожделения я чувствую мурашки по телу — но разве не могла та же самая мука обернуться своей противоположностью, внезапно превратившись в успокоение?

Стоило мне примириться со своим экстравагантным нищенством, как возник тот умный, рассудительный мальчик, коим я некогда был. Это был малыш с приятной улыбкой и разносторонними интересами, мальчик с приглаженными волосами и ясным взором, ребенок, столь милый сердцу родителей, что ему было позволительно забываться — мальчик, вечно празднующий именины. В ту ночь, когда я, поджав ноги, сидел на кровати, я разглядел, как сияет внутри меня тот мальчик, которого заворожил театр марионеток: его маленькое нежное тело просвечивало сквозь того позабытого всеми изгнанника, в коего я превратился. А может быть, в пятнадцать лет я попросту учился любить себя четырехлетнего, так же, как ныне, спустя много лет, испытываю симпатию (даже вожделение) к тому же пятнадцатилетнему — самодовольство, никогда не сопутствующее жизненному опыту, а вечно следующее позади, обращение к прошлому, на три четверти сентиментальное и на одну — эротическое?

Быть может, сие составное „я“ — старший, заботливо хранящий память о младшем, — дало мне возможность некоего дружеского общения. По крайней мере, в ту ночь мое внимание не отвлекалось на блуждания по коридорам. Некое тепло хлынуло из солнечного сплетения, которое, в строгом соответствии с названием, я представлял себе в виде переплетения солнечных лучей, чувствительных нитей, тянущихся к самым дальним точкам моего тела, даже к холодному кончику носа и стынущим пальцам ног. Словно нагретый кусок тротуара на заснеженной улице, просвечивал сквозь подростка ребенок и, светясь у ребенка внутри, накалялась докрасна эта изменчивая „кошкина колыбель“ ощущений — духовных или телесных, не знаю.

Я начал подниматься. Секунду помешкал, вздрогнул, но потом сдался: я твердо решил соответствовать сверхъестественному. Я поднимался и поднимался, не пневматическим способом, точно какой-нибудь индуистский божок, а силой воображения, то есть по-настоящему. Я превращался в маленький островок, в лотос, проросший в грязи, а потом я тянулся ввысь, налитой и цветущий, ввысь, сквозь пустоту, пока мы (ибо я уже был не один) — пока мы не оказались в кругу нетерпеливых детей, которых оторвали от игр и позвали к выпуклому окошку, откуда они с тихим наслаждением выглядывали: пухлые ручонки прижаты к стеклу, влажные губы разомкнуты, глаза подернуты пеленою восторга. Их шушуканье передавалось по проводам, уже пройдя через усилитель звука, а я утрачивал свою бледность и приобретал золотистый цвет, теплый, как свежий загар.

Незадолго до Пасхи я ухитрился подружиться со своим преподавателем гимнастики, мистером Пуше. Это был франко-канадец, участвовавший в легкоатлетической программе последних Олимпийских игр, а потом устроившийся в нашу школу тренером и учителем математики в младших классах. К этим малышам он проявлял безграничную доброту. Он жил в их корпусе общежития. Куда бы он ни направлялся, они не отставали от него ни на шаг, чем он, похоже, на свой грустный, застенчивый лад был доволен, хотя и делал вид, будто считает их чересчур надоедливыми („Ой, как больно!“ — бормотал он, когда ему на спину вскакивал очередной хохотун). Мальчишки, которые в двенадцать и тринадцать лет могли быть и невинными детьми, и грубыми скотами, то угрюмо цеплялись за его ремень, то с пронзительными криками его лупцевали. И в комнате ему не было от них спасения. Они всегда находили благовидный предлог, чтобы проскользнуть туда и еще разок полюбоваться его спортивными фотографиями и наградами. О его наградах я с ним старался не говорить, ибо его достижения нельзя было назвать ни блистательными, ни скромными — к тому же именно такого рода двусмысленные успехи вызывают, как правило, горькое чувство сожаления.

В той же степени, в какой его ничто не связывало с прошлым, он пытал интерес ко мне, поскольку я мог говорить с ним обо всем, кроме спорта. Я вовсе не намекаю на то, что нас объединяла большая задушевная дружба (такого рода дружба возникла позже, с другим учителем и его женой). Но все-таки мы с мистером Пуше вместе ходили в церковь. В Итоне мы должны были каждое воскресенье посещать службу, которую обычно вел наш школьный англиканский капеллан, наделенный поразительной красотой и великолепным мастерством лыжника, но обделенный воображением мальчик-переросток, наладивший с Господом Богом на редкость непринужденные, шутейные отношения. Компанейская атмосфера Итона препятствовала любому проявлению самодовольства, и капеллан, в соответствии с правилами, вел себя так, будто Иисус чересчур задирает нос и Ему неплохо бы поубавить спеси. Когда капеллану приходилось актерствовать, дабы вызвать в душах публики потрясение („И тогда, на третий день, восстал Он из мертвых“), от притворного изумления глаза его расширялись („О, прииди же!“), а закончив говорить, он скептически посмеивался (одному Богу известно, как удавался ему этот трюк). Мистер Пуше был слишком благоразумен, чтобы выражать недовольство капелланом, однако я уверен, что Пуше, как добропорядочный католик, считал недостаточной ежедневную утреннюю службу по будням, стремясь выслушать и более пространную воскресную проповедь. Мы отправлялись с ним в веселые тайные поездки, полуэтнографические экспедиции в его стареньком автомобиле, на разнообразные церковные службы: на одной неделе в православную церковь, на другой в католическую, на третьей в баптистскую — духовный „шведский стол“, который я считал естественным продолжением своих прежних религиозных метаний.