Избранное

Во дворе, у подъезда, фонарь, отягощенный чрезмерным количеством кованых украшений, очень уж тускло освещал автомобиль и ступеньки, ведущие к двери в дом.

Вечер был не холодный, но свежий. В этой свежести сохранился еще последний, как бы застывший отзвук ушедшего лета; то был чуть слышный аромат каштановых и кленовых листьев. Давно уже они почернели, усыпали землю.

Вскоре машина въехала на мост. Сходство отца и сына, сидящих рядом, могло бы произвести малоприятное, даже комическое впечатление, ибо очень уж легко было себе представить, что это две куклы, засунутые в машину и теперь прямо и недвижно торчащие за спиною шофера. Не так это было на деле. Каждый полулежал в своем углу, Роберт слева, Дональд справа. Они молчали. Молчать им было легко. Ничего другого им и в голову не приходило, и чувствовали они себя при этом отлично. Роберт давно отказался от попыток разговорить Дональда (такие попытки в свое время делал и Дональдов дед).

В доме промышленника Харбаха на Райхсратштрассе, что за новым университетом, многочисленные его дочери, смахивавшие на рослых кобыл все как одна светлые блондинки, — встречали и приветствовали гостей. Впрочем, вскоре все рассаживались. В те времена деловые встречи еще не происходили стоя, как на бирже, но той простой причине, что приемы устраивали только те, у кого было много комнат и много мебели. Дочерей Харбаха, пожалуй, ни один мужчина ростом не превосходил; наверное, поэтому и все подруги у них были длинноногие — общая беда сближает. Целая толпа долговязых особ женского пола — надо заметить, что тогда, как и нынче, все они говорили более или менее одновременно, — имеет в себе нечто невообразимо глупое. Это бросается в глаза с первого же взгляда. О болтовне можно и умолчать.

В доме Харбаха было пять дочерей. Разница между старшей и младшей составляла четырнадцать лет. Другие различия были незначительны. Все они могли бы считаться хорошенькими, а старшая даже красавицей, но ей уже перевалило за тридцать. Был у них еще и сын, постарше. Он, однако, исчез. Отец говорил о нем как о шалопае, хотя единственным основанием для такого отзыва было то, что Пауль не пожелал вступить в отцовское дело. Он был врач, даже весьма уважаемый, несмотря на свою молодость — ему еще тридцати четырех не было, — и жил в Мюнхене. Свое медицинское образование он получил не на родительские средства и не в Вене. Финансовая поддержка шла с другой стороны. Эту сторону старый Харбах называл «некоей дамой». Пауль рано удрал из домашней конюшни, сразу после получения аттестата зрелости. Похоже, что в Мюнхене все уже было для него приготовлено. Там он учился условия жизни у него были наилучшие, — проходил практику в клинике и стал терапевтом, доктором медицины. Он остался холостым. («Из-за некоей дамы?!») Пауль навещал своих родителей в Вене, хотя и редко. Дистанцию, которую он сумел установить, отцу и матери наконец пришлось признать. Густо разросшуюся живую изгородь перед совершенно чуждой им жизнью так просто не перескочишь. А вообще доктор Пауль Харбах был всегда учтив и безупречно внимателен к родителям, это тоже напоминало об изгороди. Стоит ли говорить, что он и выглядел совсем по-другому, чем родители и сестры. Доктор был темноволос и среднего роста.

Возможно, что, несмотря на разногласия с отцом, он поступил бы на медицинский факультет в Вене, если бы еще до того, как он сдал выпускные экзамены, не оборвались узы, крепившие его связь с родным городом, из-за того что семейство Руссовых перебралось на жительство в Будапешт. Это семейство еще связывало его с родительским домом, только оно одно. Ирма Руссов, тогда еще подросток, была подругой двух его старших сестер, хотя из-за миниатюрности сложения никак к ним не подходила. Но для Хильды, Женни и даже для Греты еще не пришло время конкуренции, высокой или низкой котировки, то есть доподлинной конноторговли; они еще резвились без каких бы то ни было замыслов в прихожей жизни, более похожей на детскую. Думается, одно из глубочайших наших заблуждений и заключается в том, что мы полагаем, будто игра стоит чего-то, только когда мы уже взрослые, все предыдущее попросту не в счет. Но кто в таком случае взрослый? Кто не запутывается в собственных сетях — должен был бы гласить ответ. На это, если точно сформулировать вопрос, и пожилым людям пришлось бы ответить, что они повзрослели третьего дня. (А подсчет очков идет своим чередом.) Вернее, кажется, что такой ответ подобает юнцам на семнадцатом или восемнадцатом году, позднее к нему уже относятся спустя рукава. До пятнадцати лет ничего, в общем-то, не происходит, все подробности сочиняются позднее. Значит, в ту пору мы действительно жили по штриховому клише. Позднее все уже пачкотня и ерундистика. Можно, конечно, разозлить тех, что не долго думая верят в действительность своей «взрослой» жизни, можно принудить их к яростным протестам, сказав, что в пятнадцать лет все уже прошло, а последующее лишь беспорядочное воспроизведение, если не просто худший, расплывчатый сколок некогда чистого и точного эскиза.

Во всяком случае, все, что осталось позади, было еще и сегодня ясно доктору Паулю Харбаху. Девочки в тот день не были на большом катке в Городском саду (где он на них обычно ни малейшего внимания не обращал, при них ведь была гувернантка). Итак, вернувшись оттуда с коньками под мышкой — коньки «Галифакс» были привинчены к высоким шнурованным ботинкам, — он вошел в переднюю на Райхсратштрассе. Зачем ему понадобились коньки с ботинками? Этого он уже не помнил. Ведь в раздевалке при катке у него был запиравшийся ящичек для коньков. Может, их следовало отдать в починку? Тут в памяти у него был провал. Дверь в комнату старших девочек стояла широко открытой. Паулю туда входить не разрешалось. Они его теснили, бросались на него с кулаками, когда он, ища кого-нибудь из них, входил в запретную комнату. Итак, дверь стояла открытой. Под мышкой он нес коньки. В то время он уже знал Эмилию Эрголетти, более того, между ними все давно было ясно. В комнате стояла четырнадцатилетняя Ирма Руссов, совсем одна. Никого из сестер там не было.

Пауль пожал ей руку. У Ирмы, стройной и белокурой, был сравнительно большой нос и бледное лицо.

Почти сразу же вслед за ним вошли двое или трое девчонок и выставили его за дверь.

Когда он был уже в своей комнате, ему почудилось, что в него вонзилась двузубая вилка с зубцами, растопыренными в разные стороны. Внезапно открывшаяся, да так и оставшаяся распахнутой дверь вела в доселе неизвестную ему — во всей ее ширине и глубине — комнату, не в комнату сестер и Ирмы Руссов, наоборот, вдаль, совсем в другую жизнь, а именно: в Мюнхен.

Мама и папа Руссовы оба были на редкость маленького роста и при этом отличались удивительным изяществом. Но и за такими людьми часто стоят большие деньги и большое дело — на сей раз торговля зерном. Торговали они с Будапештом. Там у них был большой дом — и папе Руссову, после того как в Пеште умер его брат, показалось, что благоразумнее будет жить там, где находится основное предприятие.

Приняв это решение, семейство Руссовых выехало из Вены еще до весны. Итак, для Пауля Харбаха завершился конфликт, собственно, не настоящий (чаши весов не находились в непрерывном колебании), скорее это было постоянное отклонение от того, что, безусловно, еще оставалось возможным. Так вот все и перешло в долгую разлуку.

В последнее время он частенько на катке присоединялся к длинноногим девчонкам, а они новую его привычку, конечно, истолковывали как желание видеть Ирму, которая из-за этого терпела немало мучений. В то время — так оно всегда бывает — Пауль нежданно-негаданно встретил отца и мать Ирмы у своих родителей, а поскольку он питал к ним неподдельный интерес, то нашел правильный подход и понравился им (даже очень). Вскоре он вместе с сестрами (они теперь стали куда милостивее к нему) получил приглашение на Ленаугассе, где жили Руссовы, совсем недалеко от отчего дома Пауля.

Все это ничего не изменило и ничуть не умалило натиска, который вскоре после Нового года произвела на него синьора Эрголетти. Распахнувшаяся дверь все время стояла настежь, а за ней простиралась комната, просторная и ярко освещенная.