Избранное

Но тут рано сказалась решающая черта в натуре Дональда: он никогда, собственно, не испытывал потребности, умножив свои усилия, избавиться от чувства неудовлетворенности. Тяга к максимальному сопротивлению пожирает всю жизненную силу человека, и ее уже недостает там, где она должна была бы найти подлинное свое применение — черт неправедного и упорного желания не владел им. Дональд бросил футбол, куда-то зашвырнул клюшку. На свете много важных дел, в которых другие за ним не поспеют. В математике, к примеру, или в начертательной геометрии. Да и в верховой езде он, конечно же, многих и многих оставит позади.

Затянутые дымкой луга Пратера, так мы это называли выше. Именно так должен был их воспринимать Дональд, и прежде всего по утрам уже склоняющегося к осени лета. Мощь солнечных лучей вытягивала из глубин этой лесной и луговой почвы влагу, напоенную дыханием буйной растительности, туманом такие испарения нельзя было назвать, но все же, где бы солнце ни коснулось земли, верхушек деревьев или травы на лугах, эти испарения сообщали его лучам молочно-белесую мягкость. И начиналось это уже в саду перед домом и на дорожках, тянущихся вдоль Принценалле. Такая аура для Дональда странным образом связывалась с ароматом выпитого за завтраком чая, а также с терпким запахом дубового корья на ездовых дорожках. Это было дуновение несказанной аппетитности и чистоты, как бы высшего порядка. Сильнее всего оно чувствовалось в Криау, на нескончаемых лугах, где находились площадки для гольфа.

Дональд двигался теперь по линии наименьшего сопротивления и к тому же в своей излюбленной компании: его отец и Хвостик. Побоку все упражнения в языках — здесь они говорили только по-английски. Вдумчивая осмотрительная игра («луговой бильярд», как Хвостик называл гольф), небо, простершееся над лугами — и каким-то необъяснимым образом тянувшееся за Дунаем, главной водной артерией Австрии, — чистые клюшки, которые они выбирали и которыми действовали: все это порождало спокойное и радостное удовлетворение. Блаженное чувство с головы до пят охватывало человека. Где бы еще такому взяться? Здесь же оно было следствием немалых спортивных волнений и неожиданностей. Всем троим доставляло удовольствие, закончив игру, уютно посидеть за чашкой кофе в соседнем молочном кафе. Кельнерша в белом фартуке спешила к ним по усыпанной гравием дорожке, предосеннее солнце освещало столики. Для Дональда здесь проходила, так сказать, граница официального, цивилизованного Пратера; за нею начиналась бесконечная пойма реки с оврагами и болотами, зарослями кустарника и с гигантскими старыми деревьями. Тут глубоко в душе ощущалось звонкое течение времени, наверное потому, что оно текло медленно, не проносилось, не мчалось стремглав. Человек не был добычей времени, напротив, был его хозяином здесь, в саду при молочном кафе, перед которым вздымались ветвистые кроны деревьев, а над ними алело вечернее небо.

Площадка для гольфа помогала Клейтонам завязывать различные приятельские и светские отношения (во всяком случае, больше, чем несколько шалая верховая езда Харриэт), главным образом в кругах крупной буржуазии. Так называемый «высший свет», разумеется, в таком буржуазном клубе отсутствовал. Не говоря уж о том, что венское общество — «высшее», «среднее» (крупные чиновники) и «смешанное» (предприниматели и промышленники) — никогда не отгораживалось от иностранцев китайской стеной, как некогда в патрицианских ганзейских городах на севере; Клейтонам повезло и в том смысле, что они были англичанами (к тому же не слишком типичными), ибо в ту пору английский образ жизни, давно уже просачиваясь на континент множеством мелких ручейков, покорил его себе. Англоманы забавляли уже Иоганна Нестроя, а с 1900 года, да и много позднее, на всех теннисных кортах счет вели по-английски, английские же термины были приняты при игре в крикет и в футбол.

В то время когда Дональд окончательно переехал в Вену, чтобы поступить в Высшее техническое училище — следовательно, в 1898 году, — у него умерла мать. Причину смерти, как положено установленную врачами, венский кучер Клейтонов, а также садовник с Принценалле среди своих излагали иначе, в какой-то мере метко: «Наша хозяйка умерла от истощения».

Похоронили ее, разумеется, в Чифлингтоне. Кончина жены для Боба еще увеличила серьезность положения, возникшую после смерти отца, ибо он и так уж сомневался, достанет ли у него сил одновременно руководить английским предприятием и его венским филиалом. Из-за постоянной перемены местожительства в жизнь его закралась какая-то неустойчивость, к которой еще добавилась долгая депрессия после смерти Харриэт. К черной ее сердцевине — нередко вовсе скрывавшей конкретный повод, а именно кончину жены, так что эта депрессия как бы становилась ни от чего независимой, присоединялась, словно мрачный ореол, мысль, что в Англии, куда Харриэт всей душой стремилась вернуться, она прожила бы дольше. После смерти деда Дональду еще предстояло пробыть ряд лет в public school. Но он, Роберт, не мог оставить на произвол судьбы венское предприятие, скорее уж, завод в Чифлингтоне, где все было издавна налажено и ничего, кроме его временных наездов, не требовало. Так он постепенно и угнездился в Вене.

В первые недели житья Дональда в Вене — не в прежней детской, но в огромной комнате на верхнем этаже с окнами, выходящими в парк, — отец и сын за день, случалось, обменивались лишь несколькими словами.

Тем не менее надеждой Боба, и надеждой вполне обоснованной, стал Дональд. Его занятия в венском Высшем техническом училище нельзя было не назвать предельно углубленными и экономными в смысле затраты времени. С первой минуты он, видимо, вменил себе в обязанность как можно глаже и быстрее со всем этим разделаться, не опаздывая ни к одному сроку — ни со сдачей обязательных чертежей, ни со сдачей так называемых коллоквиумов. То же самое было и с государственными экзаменами. Дональд одинаково не выказывал пристрастия ни к практическим, ни к теоретическим занятиям. Математика 1-й ступени или математика 2-й ступени и механика значили для него столько же, сколько технология машиностроения (которой ему следовало бы интересоваться больше, чем другими предметами, учитывая его будущее на заводе), специальность, на которой часто спотыкались наиболее одаренные студенты, именно потому, что она давалась в основном зубрежкой (как фармакология медикам или источниковедение историкам). Дональд честно зубрил, когда это было необходимо, но явно без всякого интереса к предмету. Он никогда не говорил о Высшем техническом, даже с отцом, который в свое время изучал ту же специальность. Бобу Клейтону с Дональдом приходилось так же нелегко, как некогда самому старому Клейтону в Бриндли-Холле. Перед лицом такой замкнутости он мало-помалу сделался искательным. Во время каникулярной практики, начинавшейся теперь на венском заводе по окончании каждого семестра, он предоставлял Дональду полную свободу действий, но немало удивлялся тому, как сын брался за дело. Поначалу, видимо ничуть не стремясь составить себе общетехнологическое представление о рабочих процессах в целом, он силился приобрести ремесленные навыки. (Боб Клейтон в Чифлингтоне поступал по-другому.) Дональд учился сперва работать на токарном станке, затем обрабатывать стальные листы и так далее. Монтаж — это уже под самый конец.

Тревога Клейтона о будущем в значительной степени улеглась, когда в июне 1902 года Дональд вернулся домой с дипломом инженера-машиностроителя. Вскоре он начал свою деятельность инженера-производственника на венском заводе, теперь досконально ему знакомом, так же как и любому рабочему. Дональду было тогда двадцать четыре года.

Итак, по истечении 1902 года положение значительно улучшилось. В Вене находились Дональд и Хвостик, бывшие в прекрасных отношениях. Доктор Эптингер был еще весьма деятелен. Роберт теперь имел возможность подолгу заниматься заводом в Чифлингтоне. Если надо было решить какой-нибудь вопрос на венском заводе, то ведь худо-бедно существовал телеграф. В Бриндли-Холле о Роберте пеклась Кэт, вновь пересаженная на английскую почву. Старая миссис Чиф приказала долго жить.