Правда

Гигантские часы с амурами пробили полночь; из их раскрывшихся дверец высыпались двенадцать кордебалетных девочек и начали танец. «Вот чего он приперся, — догадался Ленин, — он же известный спец по малолеткам... (Ленин уж несколько лет знал об этом: он слыхал об эротических причудах Дзержинского от петербургских, парижских, лондонских, брюссельских и даже финских проституток.) М-да, ловко он провел меня тогда с той цветочницей... И что хорошего можно в этих детишках найти? Им бы еще в куклы играть... У меня такая дочка могла бы быть... А может, и растет где-нибудь...» Однако же Дзержинский вовсе не глядел на сцену, а болтал о чем-то со своими нелепыми спутниками. «Ну, может, он вербует этих типов в партию. Что за неугомонный человек!»

— Nadine, — зашептал Зиновьев Крупской, — сейчас обратите внимание на это pas-des-trois...

«Если она спросит „чаво?“ — придется провести с ней воспитательную работу», — подумал Ленин. Но Надежда только кивнула: она прекрасно понимала и говорила по-французски, хотя и с выговором, характерным для простонародных кварталов Парижа. Ленин с облегчением вздохнул и стал внимательно глядеть на Карсавину и еще одну хорошенькую балерину «В варьете, конечно, ногами интересней выделывают... Но и эти ничего...»

Началось соло Нижинского; Ленину стало скучно, и он, сунув в рот карамельку, вновь принялся украдкой разглядывать публику. Полюбовался обнаженными плечами Инессы Арманд: «В этой черненькой определенно что-то есть... С виду скромница — знаем мы этих скромниц! — Он перевел взгляд с Инессы на Дзержинского и чуть не подавился: Феликс Эдмундович, как завороженный, впился глазами в расфуфыренного полуголого танцовщика и даже, кажется, что-то шептал в такт его прыжкам и оборотам. — Ну, совсем рехнулся наш железный Феликс. Я всегда говорил, что его пристрастие к маленьким девочкам ничем хорошим не кончится. Надо обрадовать Гришу с Левой, что их полку прибыло».

Ленин, разумеется, заблуждался насчет Феликса Эдмундовича. На самом деле того ничуть не занимали ни балетное искусство вообще, ни танцовщики в частности; пристально наблюдая за движениями рук и ног Нижинского, он отнюдь не наслаждался зрелищем, а деловито считал пируэты, кабриоли, батманы и антраша: таким образом танцовщик сообщал ему зашифрованную по типу азбуки Морзе информацию о состоянии революционного процесса в различных европейских государствах.

Дзержинский завербовал Нижинского (как, кстати, и отсутствующую в Париже Кшесинскую) еще в Петербурге, объяснив, что государственный переворот в России, к которому он готовится, прежде всего пойдет на пользу любимой Польше. Импульсивный и доверчивый соплеменник сразу согласился на сотрудничество. Он был, конечно, слишком глуп и не от мира сего, чтобы самостоятельно добывать секретные сведения: в его обязанности входило лишь во время гастрольных поездок получать эти сведения от других агентов Дзержинского, рассеянных по всей Европе, а после своим танцем передавать их своему шефу, которого он искренне почитал величайшим человеком в мире после Фокина и всеми силами старался ему угодить.

Шеф, однако, был постоянно недоволен агентом и злился на него. И дело тут было вовсе не в частной жизни бедного Вацы. Конечно, Дзержинский, как всякий приличный человек, ненавидел педерастов, но жизнь ежечасно сталкивала его с ними; он воспринимал это как одно из ряда бесчисленных испытаний, ниспосланных ему судьбой, и не роптал, ибо настоящий мужчина не ропщет на испытания, а стремится к ним; исходя из этой посылки, он, повстречав педераста, не бежал от него, а, напротив, спешил как можно скорей с ним познакомиться, чем, собственно, и объяснялось столь странное соседство в ложе. Причина же его злобы на Нижинского заключалась в низкой эффективности работы агента: увлекшись идиотскими танцульками, бестолковый Ваца постоянно забывал шифры и все путал; в результате изумленный Дзержинский читал в его соло, к примеру, следующую информацию: «p-h ...монах уморил зпт европа свербит тчк панталоны среду» и вынужден был мучительно догадываться, что некий монарх умер, Европа скорбит, а в среду состоятся, по-видимому, похороны. (Бесполезность сообщения была очевидна, но это уже была вина не танцора, а других агентов, которые сочли нужным шифровать подобный вздор, воображая, по-видимому, что их шеф не в состоянии прочесть газету.) Бывали у Вацлава сообщения и вовсе не поддающиеся расшифровке, как, в частности, и получилось на премьере «Павильона Армиды».

«Умница Матильда — даром что пьет как лошадь — никогда ничего не путает и не забывает, а этот... Придется лично встретиться и спросить, что все это значит, а затем в последний раз сделать ему внушение, а если не поможет — послать его к чортовой матери», — подумал Дзержинский. Соло завершилось, Нижинский исчез за кулисами, начался танец шутов; Феликс Эдмундович расслабился и, лицемерно обменявшись парой восторженных реплик с Кокто и Прустом, скользнул притворно рассеянным взглядом по партеру: естественно, Ленин заблуждался и относительно того, что Дзержинский его не замечает. «Рыжий шут опять просаживает партийную кассу на развлечения... У Крупской новая шляпка... Matka Boska, как можно жить с такой старой, жирной, грудастой, рыхлой бабищей! И эти два пакостных жиденка тут как тут... Чем они все вчетвером занимаются?!»

В свою очередь, Дзержинский, уверенный в безупречности своей маскировки, полагал, что Ленин не узнал его. Они так и провели остаток представления — исподтишка наблюдая друг за другом и совершенно безосновательно подозревая один другого в самых невероятных пороках и безумствах.

После спектакля, однако, им пришлось столкнуться нос к носу: на ужин в ресторане «Ле Дуайен», который давала в честь артистов герцогиня де Грамон, Феликс Эдмундович отправился за компанию с Кокто и Прустом, чтобы под видом поздравлений Нижинскому с помощью тайных знаков условиться с ним о конспиративной встрече, Ленина же потащил туда вездесущий Зиновьев — знакомиться с Дягилевым, на что Владимир Ильич охотно согласился, поскольку никогда не упускал случая свести знакомство с любым человечком, у которого — как он предполагал — водятся деньжата. Да и с артистками пообщаться было бы неплохо. «А только лучше бы с той черненькой... Чем она меня так зацепила, зараза?» — недоумевал он.

— Надюша, ты, наверное, устала. Поезжай домой, ma chérie. Лева тебя отвезет. — Хотя Крупская и не была его женой по-настоящему, он все же не хотел флиртовать с другими женщинами прямо у нее на глазах — как-то неловко было.

— Да, но как же... Я тоже хочу на ужин... — залепетал Каменев.

— Отвези, Левочка, отвези, — обрадованно подхватил Зиновьев, который, при всей его привязанности к другу, всегда был не прочь на время обрести свободу. — Надя с Володей к нам так добры. Нужно оказать им услугу.

— Сам бы и оказывал, услужливый, — надувшись, проворчал Каменев.

И они с Надеждой Константиновной уехали, предварительно получив от Зиновьева торжественное обещание приглядывать за Лениным, а с Ленина — приглядывать за Зиновьевым. Освободившись от своих половин, Ленин и Зиновьев обменялись понимающими взглядами: уж конечно, старые друзья не собирались мешать друг другу веселиться.

В ресторане была толпа народу. Долго не могли рассесться по местам: бродили, жали друг другу руки, обнимались, шумели, галдели и восклицали все разом; беспорядок усугублял Пруст, который беспрестанно бегал туда-сюда по спинкам диванчиков и пытался подать кому-нибудь пальто. Дзержинский не подал виду, что знаком с Лениным, и тот ответно притворился, будто не распознал коллегу с наклеенными усиками. «Горе-конспиратор», — подумал Ленин. «Все русские идиоты, — подумал Дзержинский, — особенно жиды». Он всегда подозревал, что Ленин еврей.

— ...Так, говорите, на какао-бобах можно заработать?

— Заработать всегда можно, было бы желание...

Ленин стоя разговаривал со знакомым биржевиком — интерес его к Дягилеву уже испарился, поскольку он понял из разговоров, что, несмотря на блистательный успех, с финансами у того худо, сам ищет, у кого выцыганить, — и вдруг увидел, как в ресторанную залу входит та милая рыжеволосая француженка... Сердце у него забилось; проявив чудеса ловкости, он мгновенно растолкал гостей, первым предложив красавице руку, провел ее к столу — на удачу, слева от Дягилева оказались два свободных места, — и, счастливый, плюхнулся рядом с ней... К его изумлению, она превосходно знала русский.