О нас троих

Странно было видеть Мизию, бледную, худую, коротко стриженную, в лучах искусственного света, придававшего теплоту краскам лужайки, согревающего воздух в радиусе метров десяти и создававшего там кусочек весны. Я остановился и стал смотреть, как она идет рядом с актером с лицом сентиментального осла, которого я уже видел в каком-то фильме; их разговор становился все более резким, они бурно жестикулировали, а потом она пускалась бежать к огромной вилле. Сентиментальный осел на миг замирал в нерешительности и бежал за ней; следом двигались камера на подъемнике, Марко, оператор, помощник оператора, механики и электрики; затем камера поднималась, чтобы снять сцену сверху.

Казалось, что фильм немой: тишина стояла в тысячу раз более глубокая и профессиональная, чем в Милане, на первых съемках, парк, словно гигантская губка, впитывал голоса, звуки, шаги. Я смотрел на Марко, следившего в этой тишине за каждым движением Мизии: они делали друг другу знаки, их взгляды постоянно встречались, они мгновенно ловили движения, мимику друг друга и, как прежде, держались чуть отдельно от остальных, даже у всех на виду. Это казалось мне настоящим чудом; вспомнилось, как они сидели в обнимку на заднем сиденье старой «альфа-ромео», было пять утра, мы только что вернулись из Цюриха в Милан, и я тогда подумал, что им самой судьбой суждено быть вместе, что им не убежать друг от друга, как бы они ни пытались.

В первый же перерыв между сценами они подошли ко мне с приветствиями, объятиями, похлопываниями по плечу, широкими улыбками и массой приятных слов.

— Как же здорово, как здорово, что ты приехал! — сказала Мизия.

— Наконец-то явился, засранец, а то вечно ломается, такой весь из себя занятой и скромный до чертиков! — сказал Марко.

— Не хотел вас отвлекать в первые дни съемок, — сказал я. Но я действительно не сразу откликнулся на их приглашение, сам не знаю почему: то ли меня пугала мысль, что Мизия, не успев чудом спастись от саморазрушения в Цюрихе, снова угодит в кино, то ли дело было в наших запутанных отношениях. Поговорить нам толком не удалось: наемники не спускали с нас глаз, без Марко никто не мог ничего решить, а Сеттимио Арки требовал, чтобы все, в том числе и я, постоянно восхищались его новым назначением.

Вечером, когда съемочная группа разъехалась, а Сеттимио отправился в Лукку, на приятный ужин с помощницей костюмера, мы наконец-то остались одни. Втроем мы сидели на кухне в маленькой квартирке прямо на вилле, которую Марко и Мизии предоставили на время съемок. Было холодно, газовая печка мало чем могла помочь против вековой сырости стен и высоких потолков, против старых щелястых окон. Мизия пожарила несколько белесых кусков индейки в непропеченном тесте, Марко нарезал хлеб и сыр, открыл бутылку красного вина.

— Вы теперь самая настоящая пара, — сказал я; непривычно было смотреть, как они вместе занимаются будничными делами и как Мизия ходит в сером свитере Марко, как они задевают друг друга бедром или плечом, проходя мимо, и находиться там, где они вместе отдыхают и спят.

Они засмеялись.

— Исключительно ради искусства, — сказала Мизия. Марко притворно возмутился и сделал вопросительный жест.

Они были похожи, похожи гораздо больше, чем мне казалось раньше: одинаковые движения и тембр голоса, одинаковая привычка каждую секунду искать друг друга взглядом, соотносить друг с другом каждый жест, одинаковая потребность быть в постоянном контакте, касаться руки или волос, перебрасываться двумя-тремя словами. Но за всем этим ощущались напряжение и разлад, они пронизывали тепло общения, как холодные сквозняки — кухню, устроенную в бывшей людской, заражая меня едва уловимым, но неотступным чувством неловкости.

Марко приводили в ярость продюсеры: когда я спросил, как идут съемки, он ответил:

— Отлично, только слегка напрягает пускаться в путь с шайкой воров и мерзавцев, которые только и ищут, чего бы стащить или испортить.

— Постой, а как же Сеттимио? — сказал я и тут же вспомнил золотые часы прямоугольной формы, которые заметил у него на запястье.

— Сеттимио стал таким же, как они, — отозвался Марко. — Мгновенно.В душе он всегда к этому стремился, и при первой же возможности с ним случилась метаморфоза; такое впечатление, что он всю жизнь делал деньги на кино.

— Врун и негодяй, — сказала Мизия. — Он мерзкий, мерзкий. — Она закатила глаза и состроила одну из своих забавных рожиц, но как-то вымученно, более нарочито, чем когда я ее видел последний раз. — На днях притащил прямо на съемочную площадку двух фотографов, хотя я ему сто раз говорила, что не хочу фотографироваться; ему, видишь ли, надо поддерживать связи с какими-то дурацкими журналами.

Я смотрел на нее, такую безудержно честную и бескомпромиссную, и на миг мне показалось, что в фильме Марко ей достанет сил снова бросить вызов миру, но в следующую секунду я уже не был в этом уверен. Я посмотрел на Марко, ища подтверждения, но в каждом его взгляде, брошенном на Мизию, читалась та же двойственность, та же смесь веры и беспокойства.

— Да, эта история с фотографиями несколько странная, — сказал он. — Но тогда тебе и в фильме сниматься не стоит, или как?

— Это другое, — как всегда, горячо возразила Мизия. — Фильм, он как собачонка, которая бежит и бежит с тобой рядом, ты поворачиваешь, она — тоже, и через пять минут ты о ней забываешь, но продолжаешь бежать. Но даже забыв о ней, ты все равно о ней думаешь, потому что все это ради нее. И никуда тебе от нее не деться, потому что ею, то есть фильмом ты живешь.А фотография — это только часть тебя, случайный, придуманный кадр. Обман.

— А разве фильм, по большому счету, не обман? — сказал я. — Только более сложный, продуманный и убедительный? — Меня словно подхватило течением, я завидовал тому многостороннему общению, какое давало им общее дело; а еще я тревожился за нее.

— Нет, — ответила Мизия. — А может, и да. Именно поэтому я бы никогда не смогла сниматься у других режиссеров. Никогда. Не смогла бы подчинить себя воображению или идеям человека, с которым у меня нет ничего общего. — И добавила, глядя на Марко: — И именно поэтому меня тошнит от присутствия этих воров, Сеттимио или того ублюдка продюсера, Маринони.

— Ясно, — произнес Марко с натянутой улыбкой. — Но нас это касаться не должно. Я хочу думать только о фильме, который пытаюсь снять, остальное неважно.

— Все не так просто, — заметила Мизия. Она нервно постукивала вилкой по отрезанным кусочкам жаркого, но не ела.

— Что именно? — спросил Марко, глядя ей в глаза.

— То, насколько ты сумеешь сделать такой фильм, какой хотел, — ответила Мизия.

— Я делаютакой фильм, какой хотел, — Марко отпил большой глоток вина. — И не позволю ни одному ублюдочному ворюге-продюсеру собой командовать, будь спокойна.

— Но ты делаешь его с ними, — Мизия становилась все настойчивее. — Сеттимио все время клянчит, чтобы ты добавил побольше пейзажа, если можно, и вставил пару сцен с обнаженкой, если получится, и изменил немного финал, если не трудно, и сделал сюжет более понятным, если получится.

— Ну и что? Разве я хоть раз позволил собой командовать? Разве я уступил хоть в какой-нибудь мелочи?

— Нет, — сказала Мизия. — Но все уже не так, как в Милане, когда мы снимали фильм с Ливио и остальными. Все совсем иначе.

— Конечно, иначе, — Марко смотрел на меня так, словно хотел перетащить на свою сторону, оказаться в большинстве. — Это настоящий фильм, вот и вся разница. Это уже не любительские штучки.

Мизия выронила вилку.

— В таком случае, наверно, стоило бы снимать только любительские штучки, — сказала она.

— Но почему? — возразил Марко. — По-твоему, получается совсем плохо? Сплошные уступки и обманы?

— Нет, — сказала Мизия. — Но этим может закончиться. Как только ты встанешь на задние лапки перед миром.

— Ну какие задние лапки? — В глазах Марко мелькнуло отчаяние. — Только потому, что мы делаем то, что хотели делать, а нам за это еще и платят? Только потому, что все организовано как надо и на нас работают специалисты, которые знают свое дело?