Разбег и пробежка (сборник)

Ченчин поселился в квартире матери, потому что старую квартиру у него отобрало государство. Вместе с жильем уплыла в небытие и памятная африканская маска. А собака, когда-то резвившаяся в снегу, за эти годы состарилась и умерла.

Ченчин шел лесом. В тот день только что выпал тонкий снежок на февральский наст, выпал и успокоился: лишь редкие мохнатые снежинки еще кружили перед глазами, мешая жить…

И вдруг он увидел следы. Это были следы Лидочки: те же самые шипастые кроссовки, тот же широкий бегущий размах… Ченчин опустился на колени и присмотрелся к следу, даже зачем-то понюхал его, словно гончий пес.

След еще сохранил запах женщины: менструальная кровь, моча, бутерброды с крупно порубленной колбасой. Ченчин тихо, хищно зарычал, вскочил на четвереньки и крупной рысью побежал по следам. Повернув на восток, Ченчин перешел на отчаянный галоп.

Следы скрылись в густом ельнике, Ченчин нырнул за ними, заснеженные лапы хлестнули его собачью морду, обсыпав ее мелкой снежной мукой.

То, что увидел Ченчин на поляне, повергло его в изумление и ужас. В самой середине был небольшой вытоптанный круг, словно здесь танцевала ведьма, а в центре этого круга покоилась твердая, как глина, куча говна.

– Лидочка, это ты. Лидочка, ты жива, – нежно прошептал Ченчин.

Ему и в голову не пришло, что эти шипастые кроссовки существуют не в единственном экземпляре, и что следы-лодочки вовсе не следы Лидочки, никогда ими не были и быть не могли.

Откуда же ему знать, что в таких же точно кроссовках по тем же самым тропам, только в другое время, с утренним сдвигом на полчаса, вечерним – на час бегала другая спортсменка, гораздо более счастливая, чем Лидочка, бегала и наслаждалась природой, писала и какала в лесу…

Начнем теперь эту историю. Впрочем, не стоит, ибо еще не закончена старая.

Ему и в голову не пришло, что и тогда, пять лет назад, не Лидочка бегала тут, а другая, неведомая избранница…

Следы-лодочки не могли быть следами Лидочки по той простой причине, что последний год своей жизни Лидочка не бегала по лесу. Местом ее тренировок стали городские улицы.

Легко и весело было бежать, лавируя между прохожими, спешившими на работу в этот утренний час… Не думать о страшном лесном маньяке… А думать о том длинном, порой в несколько лет длинной, эротическом шлейфе, который остается за бегущей женщиной в порочных мозгах прохожих мужчин… И о том сказочном, неописуемом удовольствии, которое ждало ее в конце пути.

Она бежала по городу, по улице Комсомольской, потом сворачивала на Пушкинскую, вбегала, стуча по плечам золотистыми косами, в дом номер восемь, третий подъезд, третий этаж.

Мужчина, тот самый таинственный незнакомец из Спорткомитета, что был на суде, а еще раньше – повесил Лидочке красную ленту на плечо, распахивал дверь, хватал ее за руку, рывком втягивал к себе и овладевал ею быстро, потому что торопился на службу, а утром было еще много дел. Он готовил завтрак, а Лидочка в это время сидела в туалете и с наслаждением срала. Потом они вместе ели, вместе выходили на улицу, мужчина напутственно хлопал ее по попке, и Лидочка снова бежала – по Пушкинской, по Комсомольской…

Ничего этого Ченчин не знал. Он не знал, например, о том, как любовники, лежа по утрам в постели, расслабленные, отдыхая перед безмерным трудовым днем, строили шутливые планы насчет него, Ченчина, фантазируя, придумывая всё новые способы…

– Например, в субботу вы пойдете в лес прогуляться. Я нападу. Его замочу, тебя изнасилую. Все будет конкретно: оставлю тебе пару синяков. Разве ты не хочешь, чтобы я тебя изнасиловал?

– Не пойдет. Он в лес прогуляться не пойдет. Тупой, толстокожий человек. Не любит природу. Деревья не любит. Ничего не понимает ни в чем.

– А если вот так. Я приду проверить, например, газовые вентили. Замочу его газовым ключом. Инсценирую ограбление. А тебя дома не будет: ведь ты, как всегда, убежишь в лес…

– Фантазер ты у меня. Никогда ты этого не сделаешь. Никто никогда ничего не сделает.

Ченчин шел лесом. Последнее время он много гулял. Он полюбил природу, полюбил деревья. Многие деревья раздваивались низко у самой земли, они были похожи на женщин, вниз головой закопанных в землю. Эти женщины будто ожидали финального действа древнего ритуала: вот подойдет разъяренный муж и зальет им расплавленное олово – прямо туда…

Теперь Ченчин уже не расставался с заточкой, как комиссар Жюв со своей третьей рукой. Он выслеживал Лидочку, которая опять обманула его. Ведь читатель не мог не заметить, что в сцене убийства явно что-то не то. Вот Ченчин схватил заточку, размахнулся и вонзил ее в Лидочку сверху вниз. Вот он крякнул и сделал второй рывок, и заточка легко прошла через мрачный туннель пищевода, пронзила розетку Карди, желудок и кишечник. С третьим рывком заточка вышла на улицу через анальное отверстие, блеснув красно-коричневой каплей говна на острие. Таким образом, заточка почти полностью скрылась внутри Лидочки, оставив одну только пипочку, словно кнопку на макушке, которой обычно выключается женщина, но дальше, по возвращению Ченчина в комнату, мы видим, что он «положил заточку на пол, рядом с Лидочкиной головой». Все это могло значить только одно: Лидочка жива. И Ченчин должен был снова выследить и убить ее.

Мы-то знаем, что теперь, через столько лет, бегает по этим тропам совсем другая женщина, и эта история повторяется, ибо образы мира ходят вокруг нас кругами, и постоянно продолжается одно и то же, одно и то же…

Но Ченчин всего этого не знал: он так и ходил по лесу, с мрачно висящими руками, словно старина Печорин или комиссар Жюв, и высматривал следы, следы…

Однажды впереди на тропинке появилась фигура. Это был спортсмен, он шел спортивной ходьбой, переваливаясь и обстоятельно поводя кулаками. Ченчин где-то видел его раньше…

Мужчина прошел, чуть задев его плечом, но не извинился. Казалось, Ченчин вот-вот вспомнит, где видел это лицо. Он хотел оглянуться, но не успел.

– А если вот так. Он будет идти на работу, как обычно, лесом. Я пойду навстречу. Притворюсь спортсменом, буду идти спортивной ходьбой. Потом наброшу ему сзади на шею проволоку и задушу. Дело одной минуты… Он будет извиваться, сучить ногами. Но я еще крепче натяну свою стальную проволоку. Мои руки будут дрожать от напряжения, они посинеют, я порежусь до крови. И его руки тоже будут дрожать, когда он будет скрести себя по горлу, стараясь схватить удушку, но проволока глубоко врежется в его мясо, из-под проволоки брызнет кровь… Он высунет язык, словно в оргазме. Да, пожалуй, и кончит напоследок. И представит себе самую лучшую минуту своей жизни. А в жизни ты ничего толком не сделаешь, а если и сделаешь, то не то и не так. И что другие с тобой сделали, не поймешь… И память твоя похожа на великое снежное поле – снег, в котором больше воздуха, нежели вещества, в котором прячутся, никогда не оживая вполне – и сосновый бор, и пальмовая роща, и заброшенное кладбище… Да что там частности и детали! Целая страна, огромная северная страна разоренных погостов и сломанных ветряных мельниц.

Охотник ястребов

Или Золотая Пепельница – так еще можно назвать этот рассказ и выдержать его в стиле Паустовского, Грина и братьев их…

С нее все начинается, и ею заканчивается. Фамильная реликвия семьи… Она была единственным ценным предметом в доме майора Ястребова. Бывшего майора – майора запаса.

Послужив отечеству верой и правдой, Ястребов получил пенсию и вышел на покой.

В юности он хотел обмануть и Родину, и саму жизнь, но в итоге обе эти дамы обманули его самого. Он думал, что мир будет всегда таким, как в 75‑м, когда семнадцатилетний Ястребов поступил в училище…

Жалкая, тухлая жизнь. Мерзкая, лживая Родина.

Всё, что от него требовалось, это продать свободу – рано вставать, подчиняться, носить форму, жить там, куда пошлют, да и жить, впрочем, неплохо: ведь Родина щедро платила за проданную свободу. Но Родина обманула его, невинно разведя руками: у нее кончились деньги, вернее, она отдала его деньги другим. Проклятая шлюха. Кто ее выебал – тому и отдала. Деньги, верой и правдой заслуженные майором Ястребовым.