Вашингтон, округ Колумбия

— С другой стороны, у ФДР [4] —без всяких каламбуров [5] — еще тысяча разных штучек-дрючек наготове. Остается только надеяться, мы всегда сумеем управиться с ним, как сделали это сегодня.

На другом конце комнаты кто-то ударил по клавишам рояля. В комнате воцарилась тишина. Как в большинстве вашингтонских гостиных, непременная функция рояля состояла в том, чтобы служить алтарем для выставления напоказ домашних богов: обрамленных в серебро фотографий близких к семье знаменитостей. Божества Сэнфордов были расчетливо внушительны, главным образом царственные особы, чьи автографы четкими буквами били из левого нижнего в правый верхний угол, в отличие от автографов президентов и других демократических особ, питавших пристрастие к пространным дарственным надписям с потугой на интимность.

Сейчас за этот алтарь уселся вашингтонский корреспондент какой-то лондонской газеты, и все сгрудились вокруг него. В честь сегодняшней победы спели «Боевой гимн республики», хотя только англичанин знал песню наизусть. Затем грянула «Река отцов». Эту вещь англичанин исполнил соло и не фальшивил даже на самых низких нотах. Добрая половина гостей толпилась вокруг рояля, предлагая песни и подпевая. Остальные вместе с Блэзом прошли в игральную комнату по соседству.

Затем сверх меры накачавшийся Гарольд Гриффитс узурпировал у англичанина роль запевалы. Ко всеобщему восторгу, ибо Гарольд такой забавный, говаривала миссис Сэнфорд, хотя не исключалось, что он коммунист. Он знал театральный мир, вел живую рубрику в газете и некогда был поэтом, хотя никто из знакомых Питера не читал его стихов, да и любых других, кроме, пожалуй, стихов Огдена Нэша [6].

Миссис Сэнфорд присоединилась к поющим, бросив сенатора и Диану на Питера. Наконец сенатор взглянул на него — раньше он просто сидел напротив.

— Чем же, — начал сенатор, и Питер уже знал, какой сакраментальный вопрос ему зададут, — ты думаешь заняться, когда… — Тут он сделал паузу со столь располагающей к нему обаятельной нерешительностью и вместо традиционного «подрастешь» произнес более льстящее самолюбию, — окончишь школу?

— Сам не знаю. — Питер взглянул на Диану, как бы ища подсказки. Она поощрительно кивнула. — Политикой, наверное…

— Ни в коем случае! — В притворном ужасе сенатор откинулся на спинку дивана и хлопнул в ладоши в знак крайнего неодобрения.

— Но я люблю политику.

— Любите ее, но не занимайтесь ею. Из всего того, чем живет человек, политика самое… самое… — На этот раз заминка не была рассчитана на эффект. Сенатор и вправду подыскивал слово. — Самое унизительное. — Улыбка стерлась с его лица. Питер поверил. — Ты будешь обязан принимать всякого дурака, который захочет тебя видеть:

тебе

нужен голос этого зануды, и ты единственный не можешь отвязаться от него. Вудро Вильсон говаривал, что худшее в должности президента — необходимость без конца выслушивать то, что ты уже давно знаешь. Так же обстоит дело и со всеми нами. А потом, в конце, твое место занимает кто-то другой, про тебя забывают, и все твои замыслы

так

же далеки от осуществления, как и вначале. Счастлив

тот,

кто умирает победителем, подобно Линкольну,

хотя и

у

него

была мечта… это самое… корабль в темном море,

вдали

от берега, сбившийся с курса.

— Но корабль двигался, — сказала

Диана.

— Да, двигался. — Сенатор со смешком привел в

пример

себя. — Видали ли вы когда-нибудь еше такого старого

поли

тика-пессимиста, как я? Не обращайте внимания.

У меня

просто сдали нервы перед судьбой. Знаете

ли,

сегодня у

меня

необыкновенный день. Я добился-таки чего-то очень для меня важного. Я кое-что доказал. — Он умолк, вспоминая, с чего начался разговор. — Если ты любишь политику, то издавать «Вашингтон трибюн» — отличный, безболезненный к тому же способ ею заниматься.

Питер ухмыльнулся.

— Не думаю, что отец согласится, чтобы я прямо сейчас стал заправлять газетой.

— Тебе следовало бы заняться журналистикой. — В отличие от Питера и сенатора Диана принимала разговор всерьез.

— Я займусь, если когда-нибудь окончу школу. — Хотя Питера определили в Гарвард, он с ужасом думал о Новой Англии, холодной погоде, упорной работе. Южанин и лентяй, он предпочитал колледж поближе к дому. К его полной неожиданности, мать была согласна с ним. Своим детям Фредерика желала только одного: чтобы они с легкостью приспособились к обществу, которое она считала совершенно правильным в его нынешнем виде — мир поместий, опоясывавших город Вашингтон, особняков в итальянском стиле на Массачусетс-авеню, небольших реконструированных домов в трущобах Джорджтауна, ставших модными в последнее время. Несмотря на всю кажущуюся рассеянность, Фредерика имела отчетливое представление о том. что такое окружающий мир, и внушила Питеру и Инид, что готова примириться с любым их поведением, если оно не будет откровенно эксцентричным и подрывать устои того, что в газетах называется Обществом — слово, никогда не употребляемое теми, кто им обозначается. На свой лад она была великолепным социальным тактиком. Не зря она вышла замуж из-за денег. По Вашингтону ходил анекдот с бородой: Блэз Сэнфорд сделал однажды слишком длинную паузу, и Фредерика быстро вставила: «Я согласна». Питер улыбнулся, вспомнив его. Он привык к сплетням о своих домашних, хотя и отдавал себе отчет в том, что худшие из них в его присутствии не рассказывают.

— Ну, Пит, вижу, ты не скучаешь! — Это был Клей Овербери, административный помощник Бэрдена Дэя. — Сенатор рассказывал тебе одну из своих баек?

— Ничего подобного, — отозвался сенатор. — Я уморил его новостью, что власть горька, а владычество — ужасно.

— Это так, если иметь в виду нашего нынешнего президента сегодня.

Клей сел на диван рядом с Дианой. Хотя он был всего только помощником сенатора, его часто приглашали в именитые дома, главным образом из-за внешности: густые светлые кудри, фиалковые глаза, короткий, слегка распухший нос — результат падения с лошади на охоте в Уоррентоне прошлой осенью. Атлетически сложенный, умеющий внимательно слушать, он, по всеобщему мнению, должен был далеко пойти, хотя бы в качестве предполагаемого мужа Дианы Дэй. Никто и помыслить не мог, чтобы у него были какие-либо изъяны — за исключением Фредерики, заметившей однажды, что он слишком красив, как будто быть слишком красивым для мужчины — это что-то не то, совсем как коричневые ботинки к синему костюму или манера президента держать мундштук с сигаретой. Но Питер был расположен к Клею, который относился к нему как к взрослому собрату.

— Насколько мне известно, президент укатил на своей яхте. — Клей улыбнулся Диане, и она улыбнулась ему в ответ.

— Интересно, потонет ли она, — вздохнул сенатор.

— Будем надеяться. — Клей обтер лоб, хотя в комнате уже не было жарко. Кто-то открыл высокие, до пола, окна, и по комнате заструился прохладный, пахнущий дождем воздух. Питер напряг слух, пытаясь услышать гром, но грома не было. Гроза прошла, пела какая-то птица, ее резкий голос не забивал даже Гарольд Гриффитс, громко певший «Жили однажды четыре Мэри». Гарольд знал на память сотни песен и готов был петь их все своим драматическим, хотя и слегка гнусавым тенором.

— Перед отъездом он открыл телестудию в Вашингтоне.

Телевидение!

Все-таки он неподражаем. Он говорит, что года через два мы сможем не только слышать, но и видеть новости.

— Уверен, ему невтерпеж. — Сенатор печально покачал головой. — Представьте себе:

видеть

его изо дня в день! Хватит с нас слышать его, его ужасный покровительственный тон. Почему я его на дух не выношу?

— Потому что он президент. — Со стороны Дианы такая откровенность прозвучала неожиданно.

Сенатор посмотрел на дочь с уважением.

— Хочу надеяться, что ты ошибаешься, хотя, возможно, права. Я никогда не любил президентов. Должно быть, потому, что слишком хорошо знал их всех. К тому же мы естественные антагонисты — сенат и Белый дом.