Журнал Виктора Франкенштейна

Не знаю, вызвали ли у Биши восхищение стихи, но чувства он оценил в полной мере.

Под конец собрания один из «граждан» подошел к нам и заговорил с Биши:

— Мое почтение, сэр. Надеюсь, ваше пребывание в Оксфорде не доставило вам неприятностей?

Друг мой был ошарашен:

— Откуда вам об этом известно?

— Я состою в особой дружбе с мистером Хантом. Он ведь с вами переписывается, не так ли?

— Я встречал его в Лондоне.

— Вот как? Стоило мне увидеть вас и вашего спутника, — он поклонился мне, — как я тут же признал в вас людей, исключенных из университета.

— Это мистер Франкенштейн. Его не исключили. Но он разделяет мои принципы.

— Меня зовут Уэстбрук. Я башмачник. — Он окинул залу быстрым взглядом. — Мы здесь редко представляемся по именам, опасаясь шпионов. Но вы, мистер Шелли, исключение. Вы ведь, если не ошибаюсь, сын баронета?

— Да. Но свое право по рождению — все до последней капли — я отдам на служение нашему делу.

— Превосходно сказано, сэр. Теперь же нам пора уходить. Пока нас не прервали мировые судьи. Мы научены избегать того, что зовется боевым кличем Церкви и короля.

Спустившись на Стор-стрит, мы вместе с ним остановились на углу Тотнем-корт-роуд. Уэстбрук, как мне показалось, обладал благородным складом ума. Черты лица его были тверды и, благодаря высокому лбу, близки к идеальным; одет он, несмотря на свое ремесло, был вполне прилично, волосы же, по «свободной» моде, стриг коротко и не пудрил.

— Позвольте мне отвести вас в место, где служит моя сестра, — обратился он к нам. — Это поблизости. В этом городе страдание всегда где-то поблизости. Там вы увидите врага.

Он повел нас через ту часть города, что, по его словам, звалась Сент-Джайлсом и находилась всего в нескольких улицах от места, где мы стояли. Мне она показалась местностью самой скверной и порочной, какую только возможно себе представить на этой земле. Ни один из бедных кварталов Женевы, в каком бы запустении он ни находился, не имел ни малейшего сходства с этой грязной, пришедшей в упадок частью Лондона. Улицы были не более чем дорожками в грязи либо в нечистотах; по ним ручейками бежали сточные воды из запущенных дворов и переулков. Вонь стояла неописуемая.

— Безопасно ли здесь? — шепнул я Уэстбруку.

— Меня знают. На случай же… — Он вытащил из внутреннего кармана сюртука большой нож с костяной рукояткой и длинным лезвием. — Это то, что у французов называется couteau secret [6], — сказал он. — Его не открыть, если не знаешь секретной пружины.

— Вам когда-либо доводилось им пользоваться?

— Покамест не доводилось. Я ношу его на случай, если за мной или моими спутниками пустятся собаки-ищейки.

Из окна наверху, затянутого тряпьем, раздался вопль, за ним последовал невнятный шум ударов и проклятий, которыми обменивались стороны. Мы поспешили далее. Прежде я не ведал, что подобные безобразия, подобные ужасы могут существовать в какой бы то ни было христианской стране. Каким образом этот зловонный нарост появился в самом большом городе на земле, да так, что никто и не заметил его существования? Насколько я мог судить, мы находились всего в нескольких шагах от блеска Оксфорд-роуд, однако переулки эти походили на некую черную тень, вечно следующую за нами по пятам. Мы осторожно обошли тело женщины, лежавшей ничком, в последней стадии опьянения; ноги ее покрыты были ее собственными нечистотами. Коль скоро жизнь способна превратиться в предмет столь страшный, возможно ли, что она дело рук Господних? Я глубоко убежден в том, что, вошедши в эту лондонскую преисподнюю, я окончательно избавился от остатков христианской веры. Человек не творение Господа. Так думал я тогда, нынче же я в этом уверен.

Мы вышли на открытую проезжую дорогу, ловя ртом воздух почище.

— Осталось совсем недолго, джентльмены, — сказал Уэстбрук.

Биши, едва держась на ногах, согнулся пополам прямо на улице.

— Вам нехорошо? — спросил я его.

— Не мне, — отвечал он. — Миру. Мир болен. Я самая малая часть его. — И его стошнило на углу.

Мы вышли на узкую улочку, названия которой я не заметил. Перед нами было округлой формы здание красного кирпича, весьма походившее на храм, какие посещают сектанты. Уэстбрук подошел к маленькой дверце в его боковой стене. Громко постучав, он отворил ее. Воздух внутри благоухал приятным ароматом специй, какими, по моим представлениям, бальзамировали тела фараонов. Сама комната, округлая, повторяющая форму здания, была, казалось, заполнена одними лишь девушками и молодыми женщинами. Они сидели на стульях по обе стороны двух длинных столов и насыпали порошки в маленькие глиняные сосуды. Я пристально наблюдал за ними мгновение-другое — столько, сколько мне понадобилось, чтобы рассмотреть выполняемые ими операции. Вырезав из лежавшего перед ними листа кусок промасленной бумаги, они прикрывали им отверстие сосуда, а поверху клали кусок синей бумаги. Вслед за тем они привязывали бумагу веревочкой к горлышку сосуда. Быстрота и сноровка их были невероятны — ловкостью и производительностью своими они словно подражали некоему механизму.

— Вот и моя сестра, — сказал Уэстбрук. — Гарриет.

Он подошел к одной из девушек и коснулся ее плеча. Та улыбнулась, но, будучи чересчур погружена в свои труды, не подняла на него глаз. Волосы ее были заколоты и забраны под льняной чепец, не скрывая выдающейся красоты и тонкости черт. Ей было никак не более четырнадцати или пятнадцати лет от роду. Биши пришли на ум слова Данте — об этом он сообщил мне позже, — и должен сказать, что я, хотя не подал виду, и сам был ранен в сердце. Я заметил странный цвет ее лица, происходивший, несомненно, от вдыхания специй, и увидел, что пальцы ее посинели и стерты в кровь от непрерывной работы.

— Она приготовляет специи для богатых домов, — пояснил Уэстбрук. — По двенадцати часов ежедневно. Шесть дней каждую неделю. Она работает ради нашего семейства. На ее шиллинги покупается еда к столу. Не специи. — Говорил он с такою горечью, что сестра с беспокойством на миг взглянула на него, но тут же возобновила работу. — Не станем тебя долее отвлекать, Гарриет. Ваша надзирательница идет к нам с упреками.

К нам подошла, разводя руками, пожилая женщина:

— Послушайте, мистер Уэстбрук, негоже вам отвлекать сестру от работы. Она, как вас увидела, про свои дела и думать забыла. — Она казалась женщиной добронравной, спокойной и отнюдь не строгой к своим подопечным. — Идите себе со своими друзьями, а нас, бедных женщин, оставьте в покое.

Мы вышли из здания.

— Не мучает ли вас жажда, джентльмены? Эти специи пробирают горло. Бедняжка Гарриет часто страдает от кашля.

Мы миновали череду домишек, и он остановился, чтобы оглядеться.

— На той стороне улицы есть приличная таверна. — С этими словами он повел нас по булыжной мостовой. — Живется ей едва лучше, нежели рабыне.

— Кто ее туда послал? — спросил у него Биши.

— Мой отец. Вот мы и пришли.

Вошедши в таверну, с низким потолком и темную, как принято в Лондоне, мы спросили три кружки пива, а вслед за тем уселись за стол в углу.

— Отец мой полагает, что обязанность человечества — и женщин — в том, чтобы трудиться. Он из особых ковенантистов.

— Наихудшая из христианских сект, — заметил Биши.

— Он полагает, что женщина стоит куда ниже мужчины. Поэтому о будущем благосостоянии Гарриет он и думать не стал — повелел, что ей должно работать.

— Это отвратительно! — Биши схватил свою кружку и принялся постукивать ею по столу. Лицо его сильно покраснело, стало прямо-таки огненным, и я впервые заметил белый шрам у него на лбу. — Мыслимо ли: укротить ее, поработить, будто некое животное!

— Я умолял отца. Я указывал на преимущества, которые ожидали бы Гарриет, посещай она хотя бы дамскую школу. Но сердце его было не смягчить.

— Чудовищно. Ужасно. А вы не можете ее содержать?

— Я? Я едва способен содержать самого себя.