Краткая история парикмахерского дела

— Пачку ”фезерлайта”, пожалуйста.

Уступив-таки наконец парикмахеру, связав себя с ним узами сообщничества, он вышел на светлую улицу навстречу уик-энду.

III

Прежде чем отправляться, он зашел в ванную, ослабил крепление зеркальца на кронштейне, перевернул его с бритья на косметику и вынул из туалетного пакетика ножницы для ногтей. Первым делом укоротил несколько длинных жестких волосков, торчавших из бровей, потом чуть повернулся одной и другой стороной, высвечивая то, что росло у него в ушах, и раз-другой щелкнул. Слегка удрученный, задрал нос и осмотрел туннельные жерла. Ничего сверхдлинного не обнаружил; на данный момент порядок. Намочив уголок фланелевой тряпочки, проехал за ушами, как по бобслейным желобам из хряща, и напоследок потыкал в скользкие от серы гроты. Когда он взглянул на свое отражение, уши у него из-за этих процедур были ярко-розовые, как у испуганного мальчика или у студента, робеющего перед поцелуем.

Как следует называть остающуюся на влажной фланельке белесую субстанцию? Он называл — ушная перхоть. Может быть, у врачей есть какой-то точный термин. Кожное заболевание грибкового типа, ушной аналог микоза ступней? Не похоже — за ушами сухо. Так что сойдемся на ушной перхоти; может быть, у каждого есть для этой штуки свое личное наименование и общего термина даже не требуется.

Странно, что никто не подарил нового названия творцам наших зачесов, укладок и завивок. Были цирюльники, потом парикмахеры, потом мастера модельной стрижки. А теперь? "Стилисты"? Фальшивый шик. "Скальпторы"? Хохмачество. Как и фраза, которую он теперь иногда произносил, обращаясь к Элли. "Пошел шевелюриться у Барнета", — объявлял он. "Шевелюры Барнета". Так назывался салон, где он стригся.

— Э... я записан на три, мой мастер — Келли.

Ноготь цвета индиго рывками двинулся вниз вдоль колонки рукописных заглавных.

— Да. Грегори?

Он кивнул. В первый раз, когда он записывался по телефону, его попросили назвать себя, и он сказал: ”Картрайт". После паузы он поправился: ”Мистер Картрайт”, и только тогда до него дошло, почему возникла заминка. Теперь он видел себя в перевернутом виде в графе журнала: ”Грегори”.

— Келли сейчас освободится. А пока мы вас помоем.

Он все еще, несмотря на годы практики, не научился легко съезжать в нужную позу. Может, позвоночник теряет гибкость. Глаза полузакрыты, затылок осторожно опускается на край умывальника. Как будто плывешь на спине и не знаешь, когда вдруг надвинется стенка бассейна. Потом лежишь, выставив вверх кадык и ощущая шеей холод фарфора. Голова запрокинута, как перед гильотинированием.

Рыхлая девушка с безразличными руками повела с ним обычный разговор: ”Горячо?.. А я только из отпуска... Вам смягчить кондиционером?" — а сама тем временем, сложив ладонь чашечкой, вяло пыталась помешать воде затечь ему в уши. Вдруг без предупреждения она принялась массировать кожу его головы. Они делали это иногда, предоставляя ему догадываться зачем. Чтобы волосы меньше выпадали или с какой-то иной целью? Он не спрашивал. За годы посещений салона Барнета он выработал в себе некую полузаинтересованную пассивность. Когда практикантка с распаренным лицом в первый раз спросила его: ”Смягчить кондиционером?”, он отозвался: ”А вы как считаете?”, решив, что ее профессиональный взгляд на его волосы делает ее более компетентным судьей в этом вопросе. По логике вещей жидкость, называемая ”кондиционер”, может только улучшить кондицию твоих волос; но, с другой стороны, зачем было бы спрашивать, если бы ответ был предопределен? Обращение за советом вызвало у нее только замешательство, выразившееся в осторожной фразе: ”На ваше усмотрение”. Впоследствии он пришел к тому, чтобы говорить либо "Да", либо "Сегодня обойдемся, спасибо” — в зависимости от прихоти. И еще в зависимости от того, насколько добросовестно девушка защищает его уши от норовящей затечь в них воды.

Она заботливо отвела его в кресло, как будто человек, с которого капает, из-за этого уже чуть ли не слепой.

— Чаю, кофе?

— Нет, спасибо.

Не сказать чтобы здесь играли на лютнях и виолах, чтобы праздный люд обменивался здесь последними новостями. Что здесь было — это убойно громкая музыка, широкий спектр напитков и приличный выбор журналов. Обычно он принимался листать что-нибудь вроде "Мари-Клэр", женского журнала из тех, какие мужчинам не зазорно читать на людях.

— Привет, Грегори, как жизнь?

— Помаленьку. А у вас?

— Не жалуюсь.

— Поздравляю с новой стрижкой, Келли.

— А-а. Захотелось, знаете, новенького.

— Мне нравится. Фактура, линия. А вам?

— Не уверена.

— Что вы, бьет наповал.

Она улыбнулась. Он освоил этот искренне-неискренний род разговора. Всего-то двадцать пять лет понадобилось, чтобы выработать нужный тон.

— Ну и что мы сегодня делаем?

Он посмотрел на нее в зеркало — высокая девушка с модной короткой стрижкой, которая, если честно, не очень ее красила; ее лицо теперь показалось ему несколько угловатым. Но какая ему, в сущности, разница? Он был безразличен к своей собственной стрижке и записывался к Келли не ради ее каких-либо особых умений, а ради ее успокаивающего присутствия.

Не получив от него немедленного ответа, она предложила:

— Может, была не была, сегодня как в прошлый раз?

— Отличная мысль. — Он улыбнулся. Сегодня как в прошлый раз, и в следующий раз, и в следующий.

Он не был уверен, что ему действительно тут хорошо. В салоне царила оживленная разношерстность амбулаторного отделения больницы, где ни у кого нет ничего серьезного. Сносно тем не менее; социальные страхи у него давно прошли. Маленькие триумфы зрелого возраста. (Не могли бы вы, Грегори Картрайт, кратко суммировать вашу жизнь до настоящего момента? Пожалуйста: я изжил страх перед религией и парикмахерами.) Он так и не вступил в крестоносцы, кем бы они там ни были; он не угодил в лапы проповедников с горящими глазами, пока учился в школе и университете; теперь он знал, как вести себя, когда воскресным утром раздавался звонок в дверь.

— Это насчет Бога, — говорил он Элли. — Я с ними разберусь.

На крыльце обычно оказывалась принаряженная, вежливая парочка, зачастую один из двоих чернокожий, порой вдобавок с благонравным ребенком на буксире; к нему обращались с универсальным зачином, например: "Мы просто ходим от дома к дому и спрашиваем у людей, тревожит ли их состояние человечества". Фокус состоял в том, чтобы, отвечая, избежать как правдивого "да", так и высокомерного "нет", поскольку любой из этих ответов давал им плацдарм для наступления. Поэтому он улыбался им хозяйской улыбкой и переходил в атаку: "Религия?" И пока они, в свою очередь, решали, "да" или "нет" будет правильным ответом на этот интуитивно-бесцеремонный вопрос, он оканчивал разговор энергичным: "Обратитесь лучше к соседям".

Мытье головы ему в общем нравилось — в большинстве случаев. Но дальнейшее было процедурой, и только. Он испытывал лишь умеренное удовольствие от телесного контакта, который примешивался теперь ко всему на свете. Келли бессознательно то прижимала к его руке бедро, то задевала его другой какой-нибудь частью тела; а лишней одеждой она никогда себя не обременяла. В молодости он бы решил, что это она неспроста, и порадовался бы тому, что его возбуждение прикрыто простыней. Ныне ее прикосновения не отвлекали его от "Мари-Клэр".

Келли тем временем рассказывала ему, что хочет поехать работать в Майами. Обслуживать пассажиров в морских круизах. Пять дней, неделю, десять дней ты в море, а потом отдыхаешь на берегу, спускаешь что заработала. Подруга уже туда устроилась, зовет. Выглядит завлекательно.

— Здорово, — сказал он. — И когда же вы отправляетесь?

Майами, кажется, жестокий город, подумал он. Перестрелки. Кубинцы. Отдел нравов. Ли Харви Освальд. Будет ли она в безопасности? И как там на этих теплоходах по части сексуальных домогательств? Она милая девочка. Прошу прощения, "Мари-Клэр", я хотел сказать — женщина. Но в каком-то смысле все же девочка, потому что пробуждает вот эти вот полуотцовские мыслишки в таком человеке, как он, — живущем дома, ходящем на службу, стригущемся в салоне. Его жизнь, надо признать, стала одним длинным трусливым приключением.