Когда псы плачут

– Тут.

– На стадион собираетесь?

– Может. – На этом слове Стив посмотрел на меня, и я кивнул. – Пойдем, – ответил Стив в трубку.

– Я там буду через десять минут.

– Лады. Пока.

– Пока.

Втайне я, пожалуй, предпочел бы пойти со Стивом вдвоем. Руб всегда четкий, постоянно что-нибудь затевает, прикалывается, но, когда мы пинали со Стивом, мне нравился молчаливый накал, с которым все происходило. Мы могли не сказать вообще ни слова – и я, может быть, только лишь отпинывал мяч назад, крепко и без затей, и грязь и запах мяча шлепали мне в грудь – но я любил это чувство, мысль, что я причастен чему-то не сказанному и настоящему.

Нельзя сказать, что с Рубом не бывало похожих моментов. С ним у нас тоже хватало прекрасного. Просто, думаю, со Стивом такое приходилось по-настоящему заслуживать. Захочешь хоть крошку даром – будешь ждать вечно. Как я говорил раньше по другому поводу – потому что Стив.

Через несколько минут, пока мы спускались по лестнице, Стив сказал:

– После вчерашней игры до сих пор все ноет. Мне раз пять по ребрам припечатали.

Когда играет Стив, это вечная песня. Соперник всем силами старается покрепче приложить его об газон. Стив неизменно поднимается.

Мы стояли на тротуаре, поджидая Руба.

– Привет, ребята.

Руб слегка пыхтел от пробежки. Его густые жесткие кудри чересчур, недопустимо красивы, хотя и острижены сильно короче прежнего. Одет Руб был только в фуфайку, обрезанные треники и кроссы. У него изо рта от холода пар шел.

Мы двинули в сторону стадиона, и Стив был всегдашним собой. В тех же старых джинсах, в которых обычно ходил на тренировки, в байковой фуфайке. В кроссовках. Глаза находят цель, размечают путь, а волосы у него темные, волнистые и смотрятся лихо. Высокий, резкий – парень того самого типа, с которым хочется идти по улице.

Особенно в городе.

Особенно в темноте.

И вот я.

Может, чтобы лучше всего описать, как я выглядел в тот вечер, нужно еще разок взглянуть на моих братьев. Оба шли уверенно. Руб в таком беззаботном ключе: что б ни случилось, я всегда наготове. Стив: как-ни-пыжъся-мне-ты-ничего-не-сделаешъ.

Мое лицо было обычным – для меня. Взгляд цепляет много всего, но лишь ненадолго, в итоге я бросаю его на собственных ботинках, а те идут дорожкой слегка под горку. Вихры торчат. Кудрявые и ершистые. На мне такая же фуфайка, как на Рубе (только чуть более застиранная), старые джинсы, ветровка, боты. Я говорил себе: пусть мне никогда не выглядеть, как братья, но что-то есть и во мне.

В кармане я нес слова.

Может, это и было мое «что-то».

Слова, да еще знание, что я тысячу раз проходил по здешним улицам в одиночку и теперь эти дороги чувствую, как никто другой: словно иду сквозь самого себя. В общем, не сомневаюсь, было, как было – скорее ощущение, чем вид.

На стадионе Стив бил по воротам.

Руб бил по воротам.

Я откидывал им мяч.

Когда бил Стив, мяч круто шел вверх и на подъеме пролетал в рамку. Ровно, куда надо, и на излете врезался мне в грудь плотным, вышибающим дух тараном. Мячи Руба, наоборот, вертелись и закручивались, шли низко и тяжело, но все равно ложились в рамку. Каждый раз.

Они били отовсюду. Прямо. Издалека. Даже из-за края поля.

– Эй, Кэм! – крикнул мне Руб в какой-то момент. – Иди пни!

– Не, чувак, я тут.

Они меня все равно уговорили. Двадцать ярдов до ворот и двадцать ярдов влево. Я подошел к мячу с дрожью в сердце. Шаркнул ногами, ударил, и мяч полетел к рамке.

Он заваливался.

Вертелся.

А потом ткнулся в правую штангу и отскочил на траву.

Тишина.

Стив заметил:

– Хороший удар, Кэмерон. – И мы помолчали втроем, стоя во влажной, слезной траве.

Была четверть девятого.

В половине девятого смылся Руб, и я пробил еще семь раз.

Миновала половина десятого, Стив все еще стоял за воротами, а я все еще ни разу не попал в цель. В небе густели клубы темноты, и остались только мы со Стивом.

Всякий раз, когда он откидывал мне дыню, я высматривал в нем какой-нибудь знак недовольства, но так и не увидел. Будь мы помладше, он мог бы назвать меня бестолковым. Безнадежным. Но в тот вечер он лишь отпинывал мне мяч и ждал нового удара.

И когда мяч наконец, тяжело взлетев, прошел между штангами, Стив поймал его и встал с мячом в руках.

Ни улыбки.

Ни кивка, никакого признания вообще.

Пока.

Вскоре он зашагал ко мне с мячом подмышкой и, подойдя ярдов на десять, кинул на меня недвусмысленный взгляд.

Глаза смотрели на меня по-новому.

Лицо у него словно бы разбухло.

И тут.

Я никогда не видел, чтобы лицо у человека раскололось, как тогда у Стива.

От гордости.

Я подкрадываюсь ближе, навстречу горящим глазам, которые прежде видел у себя внутри.

В городе холодно и темно.

Проулок залит немотой.

Небо опускается. Темное небо, темное.

Вот я и там, ярдах в пяти от зверя, что неотрывно смотрит на меня. Глаза привыкают к темноте, и зверь проявляется весь, припавший к земле.

Вижу его глаза.

Жесткую свалявшуюся ржавую шерсть.

Дыхание.

С шумом и паром.

Медленно подхожу поближе.

Близко-близко.

Я подхожу вплотную, и пес вскидывается на лапы и обходит меня, настороженный. Голова опущена, но он пытается ее поднять.

Заходит мне за спину и оборачивается, смотрит на меня.

– Что? – спрашиваю я.

Хотя и так знаю.

Мне нужно идти за ним.

Шаг за шагом он ведет меня теми же улицами обратно к стадиону. Он двигается с какой-то, иначе не могу сказать, рваной грацией.

И вот.

Там, в какой-то точке на стадионе.

На мокром от росы поле.

Он останавливается и садится, и город вокруг, кажется, умер.

Мне нравятся эти глаза.

В них стремление.

3

Педик. Голубец. Дрочила.

В нашем районе это обычные слова, когда хотят качнуть понт, обозвать или просто унизить. А еще каким-то из этих слов плюются, если ты хоть в чем-то не таков, как обычные заурядные ребятки с округи. Или если ты кого-то нечаянно разозлишь, и тот не придумает ничего лучшего. Думаю, так оно повсюду, но за другие места не могу поручиться. Единственное мне известное место – это здесь.

Вот этот город.

Эти улицы.

Вы скоро поймете, к чему я об этом завел…

В четверг той недели я решил пойти постричься, а это всегда довольно рискованное решение, особенно когда волосы у тебя торчат так упрямо и неизлечимо, как у меня. Только молишься, чтобы стрижка не кончилась трагедией. Надеешься вопреки всему, что парикмахер не пропустит мимо ушей все указания и не нашинкует твою голову мелкими кубиками. Но на этот риск приходится идти.

– Пр-ривет, дружище, – сказал цирюльник, когда я, забурившись поглубже в город, приглядел себе парикмахерскую, – Садись, я скоро.

В замызганном холле лежала изрядная куча журналов, хотя, глянув на обложки, всякий понял бы, что эта кипа пылится на столе не первый год. Там были «Тайм», «Роллинг стоун», что-то про рыбалку, «Ху уикли», какой-то компьютерный, «Блэк энд уайт», «Серфинг лайф» и вечная любовь – «Инсайд спорт». Само собой, в этом журнале самое приятное – не спорт, а едва прикрытая женщина, выставленная на обложку. Она обязательно упругая, а в глазах у нее призыв. Купальник маленький и изящный, ноги длинные, красивые и загорелые. А груди такие, что только мечтать потрогать и помять (прошу прощения, но вот так). Бедра у нее невероятно стройные, золотистый плоский живот, шея только мечтать присосаться. Губы обязательно пухлые и жадные. А в глазах написано: «Возьми меня».

Она всегда сногсшибательна.

Безупречно сногсшибательна.

Ты себе напоминаешь, что внутри журнала могут быть интересные статьи, но сам знаешь, что это брехня. В смысле, хорошие статьи там, конечно, есть, но черта с два ты взял «Инсайд спорт» из-за них. Только из-за женщины. Только. Уж поверьте.