Здоровые и больные

— Не напрягайся! — успокоила Маша. И опустила сумки на пол. — Что поделаешь? Свадьба с препятствиями! Говорила тебе: не женись.

Паша тоже опустил сумку.

— Внизу наши свидетели, — продолжала она. — Пусть позвонят в ресторан и засвидетельствуют…

— Сейчас не до шуток, — оборвал я ее с резкостью, на которую гость, приглашенный на свадьбу, вероятно, не имел права.

Минут через двадцать женщину вкатили в коридор. Накрашенные губы и осыпавшаяся с ресниц краска подчеркивали безжизненность лица, его ровную, абсолютную бледность.

Таксист хватал меня за руку и ошалело требовал оправдания:

— Я двое суток не спал: подменял товарища. Я двое суток не спал…

Откуда-то появился Липнин:

— Вы убеждены, что делаете верный шаг?

— Единственно возможный!

— Но у нас нет опыта таких операций. Лучше бы ее куда-нибудь… где есть травматология.

— Лучше бы они вообще не врезались в столб!…

— А если вам не удастся спасти?

— Я знаю: о хирурге не скажут «не спас», а скажут «угробил». Что ж из того?

Я подал знак — и женщину повезли в операционную.

— Но у нас нет условий… — настаивал Липнин.

— Почему? Реанимация есть, отдельная палата тоже!

— Она занята.

— Освободим! Для послеоперационного периода.

— Если он будет.

— Готовьте больную! — крикнул я Маше и Паше, которые вышли из ординаторской в полной боевой форме. — Быстро готовьте!

Молодожены послушно скрылись в операционной.

— Выселить из отдельной палаты человека, которому она была обещана, это бесцеремонность, — наседал Семен Павлович.

— О чем вы думаете? — вскрикнул я, видя, что освободить палату для него страшнее, чем отпустить на тот свет молодую женщину.

— Я думаю о том, что до вас в нашей больнице почти не было смертности. А тут… Есть хоть малейшая надежда? Я же видел ее лицо.

— Мамочка! — раздался крик, после которого наступила полная тишина.

Все забыли, что в такси, на заднем сиденье, был еще мальчик. Он не пострадал от удара. И сейчас стоял рядом с нами.

«Если бы мы в зрелом возрасте так боялись терять матерей, как боимся этого в детстве!» — неожиданно подумал я, убедившись, что Коля простоял за дверью операционной три с половиной часа.

Позже я понял, что к нему этот мысленный укор отношений иметь не мог.

Я не любил, когда мои коллеги сообщали о больном «Пришлось собрать его по кусочкам». Человек из кусочков не состоит… Но у Нины Артемьевны и в самом деле неповрежденным было только лицо: даже жестокая катастрофа не рискнула посягнуть на него — таким оно было красивым.

Я привел Колю в послеоперационную палату, чтобы мать увидела его и убедилась… Но одновременно и он убедился, что Нина Артемьевна в отчаянном положении: она ни звука не произнесла, не улыбнулась. И тогда Коля угрюмо сказал:

— Я не уйду без нее.

— Что ты так напрягаешься? — спросила его Маша. — Не напрягайся, пожалуйста!

Это, как ни странно, мальчика обнадежило: не станут же шутить и иронизировать… если предстоит нечто трагическое.

Я привязывался к тем, кто нуждался во мне. Привыкал… И чем беззащитней был человек, чем исступленней он на меня надеялся, тем больше я к нему привыкал. Чаще это были мужчины, потому что женщины перед лицом недугов держатся мужественней. Жалеют они не себя, а тех, кто их навещает и дожидается дома. И хирургу, который вынужден приносить боль, женщины очень сочувствуют: «Столько хлопот я вам доставляю! Столько забот!…» Они редко вникают в детали своих недугов: им болеть некогда.

Мужчины же поднимаются навстречу огню и бурям, но когда у них берут кровь из пальца, замирают в ожидании. Они болеют обстоятельно и подробно. Сравнивают свое состояние с другими, как им кажется, аналогичными случаями. И обижаются, если серьезность их заболевания кто-то недооценивает.

Это не раздражало меня… Операция — всегда неизвестность, а перед неизвестностью люди вправе робеть. Воспринимать грядущее, как абсолютную тайну, свойственно детям — и мои больные часто обретали детские качества. Я сочувствовал им… И чем совместные переживания были острее, тем больше они нас сближали.

Мне казалось, что эти душевные связи продлятся до конца моих дней. Но они обрывались… Я давал номера своих телефонов, но звонили мне лишь до поры окончательного выздоровления. Быть может, воспоминания о тревогах и болях, неизбежно связанных со мной, людей тяготили?

— Ну, вы-то, хирург, наверно, не знаете куда от друзей деваться? — говорили мне.

А я не знал, куда деваться от одиночества.

Люди, ждавшие от меня исцеления, протягивали ко мне руки. Но, избавившись от болезни, они протягивали руки в иных направлениях.

— Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели, — сказала по этому поводу Маша. — О, люди! Они редко изменяют себе. И гораздо чаще другим!

Я возразил:

— Здоровые о больнице не думают.

Я и правда не осуждал их: они были искренни в своем преклонении, в своих благодарностях и естественны в забывчивости своей. Во мне видели старшего брата или даже отца родного, а потом семья распадалась.

Иллюзия семьи возникала у меня только в больнице. И наверно, поэтому я вовсе переселился из своего домашнего кабинета в служебный, а хирургическое отделение стал ощущать своим единственным домом.

В этом доме появился ребенок… И иллюзия начала еще более походить на действительность.

В отделении было много больных, но спасение Нины Артемьевны стало моей сверхзадачей, целью моего существования. Маше и Паше тоже пришлось переступить границы положенного, хотя они делали вид, что ничего сверхъестественного не происходит.

Семен Павлович, однако, ощущал сверхъестественность ежечасно.

— Наша больница отличалась мудрым, спокойным ритмом. Теперь же, благодаря вам, ритм стал истерическим: спасем или не спасем?

— График не нарушается, — официально сообщил я.

— Но психологически все подчинено вашей Нине Артемьевне! Другие больные несут моральный ущерб. И то, что вы поселили ребенка у себя в кабинете, лишь нагнетает истерию. Знаете, как прозвали ваш кабинет? Интернатом! А если мы ее не спасем? Скажут, что взялись не за свое дело! Наша больница имела специфику: научно-профилактическую! Для ЧП существуют другие лечебные заведения.

— Хирургия — это всегда ЧП. Взрезать человека с научно-профилактической целью?

— Как прямолинейно вы все толкуете! Хотя я понимаю, что хирургия — самая прямолинейная профессия в медицине.

Я приказал сестре Алевтине освободить палату, находившуюся в распоряжении Липнина, где продолжал «подозревать» у себя неизлечимые болезни начальник стройуправления. К нему приходили знакомые и сослуживцы. Один раз меня даже пригласили «поддержать компанию». Но я вместо этого распорядился компанию удалить.

Начальник управления потребовал «Книгу отзывов», которую завели по указанию главврача, и написал: «Потрясен равнодушием заведующего отделением В. Е. Новгородова».

Паша нечасто подавал голос и не встревал с комментариями, но тут пробубнил:

— Книгу отзывов придется переименовать в книгу жалоб. Семен Павлович потребовал немедленных объяснений.

— Вы же не разрешаете выделять больных. А свою подшефную Нину Артемьевну выделяете!

— Болезнь ее выделяет.

— Вы заботитесь об одном человеке, но ставите под угрозу благополучие… нет, возрождение, а проще сказать, ремонт всей больницы, который целиком зависит… Вы знаете, от кого!

— А вы переведите его в другое отделение. Не все ли равно, какую болезнь у него будут подозревать? Лучше всего в неврологическое: не нервных нервов, как известно, не существует.

— Ого, афоризм! — Он сухо, неритмично зааплодировал.

— Почему афоризм? Его нервная система и правда нуждается в совершенствовании: жалобу сочинил.

— Знаю, читал.

Время от времени главврач собирал все «Книги отзывов» и изучал их.

«Увлекается книгами!» — заметила в связи с этим Маша.

— Ваш максимализм, Владимир Егорович, подобен анархии. Знаете, как нарекли у нас всякое своеволие, неподчинение правилам?